Александр Покровский - Система (сборник)
Я на этом ПКЗ жил где-то год. У меня там из каюты все вещи постепенно украли.
Приходишь с моря – и нет у тебя ничего.
Его каюта была рядом с моей.
С ним жил еще один капдва.
Странно видеть своего командира, который теперь привозит на практику других.
Это, наверное, выглядит так, как если бы подросшие кутята с удивлением смотрели на свою мать, у которой теперь почему-то новый выводок.
Они сидели в каюте на диване в кремовых рубашках без галстука, абсолютно трезвые, и пели в два голоса: «Я ха-чу, чтоб жи-ли ле-бе-ди!..» – а иллюминаторы было видно море.
Море, море, с белыми барашками. Иллюминатор закроешь (для чего надо опустить стекло в массивном железном ободе, поднятое, оно крепится сверху), накинешь на него такие специальные штуки, их тоже называли барашками, закрутишь их, затянешь-задраишь если обожмешь слегка, ветер не дает спать, свистит в щели. Просто надо сильней обжимать. А зимой под этим стеклом намерзает лед.
Он умер, не дожив до пятидесяти.
Сперва он развелся с женой и перевелся из училища обратно на север.
Там он служил на огромном химическом складе, начальником.
Потом умер. Неизвестно от чего.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Ветер, сосны над головой. Они часто мне снятся. Я даже чувствую их запах.
Густой, как аптечная настойка.
В училище множество сосен в два обхвата.
Запрокинешь голову и – небо цвета ультрамарин виднеется сквозь ветки.
Северный ветер – бакинский норд. Так его здесь называют. Он трое суток гонит пыль, от него на зубах песок.
– Равняйсь! Смирна!..
Я командую взводом. Это третий взвод, бывшие радиохимики. Теперь нет радиохимиков.
На младшем курсе только общие химики.
Сперва я у них был командиром отделения, потом стал замкомвзвода.
Это были хорошие ребята. Как потом через много лет мне скажут: «У вас на флоте был хороший человеческий материал».
Михалев, Васильев, Ерохин поступали из суворовского училища.
Васильев потом отчислился. Не устраивал его флот. Не соответствовал его идеалам.
А Михалев с Ерохиным доучились.
Мы у них на курсе были младшими командирами вместе с Толиком Денисенко. Потом Толю сделали старшиной роты. Толя стал выпивать, люди это видели. Что-то в Толе сломалось, не выдержал он. Я пытался с ним говорить.
У меня во взводе был Серов. Сынок. «Сынками» назвали тех, у кого папа был капитан такого-то ранга и мог попросить за сына.
Может, я был к этому парню слишком строг, не знаю, сынков мы не любили – все служат как люди, а этих ластят. Я даю ему «неделю без берега», а папа приходит, и его отпускают в увольнение.
Тогда я даю ему еще одну «неделю без берега».
«Месяц без берега» давать было нельзя.
Интересно, где он теперь – этот Серов?
Самым лучшим был Серега Ветров – исполнительный, добрый парень.
Он дружил с Керимовым – закадычные были друзья.
Серега попал служить на склады в Северодвинск. Там он спился. И друг его бросил. Я встречался с ним в Северодвинске. Приходил к нему в гости.
Он тогда очень быстренько набрался, а потом плакал у меня на плече, все вспоминал про училище, говорил, что они нас очень любили.
Я гладил его, как маленького, по головке и говорил, что все у него будет хорошо.
Серегу потом убрали, уволили в запас «за дискредитацию высокого офицерского звания».
– Курсант Харчиладзе!
– Я!
Этот – невероятный балбес и болтун.
Как-то он мне нахамил, я схватил его за грудь в коридоре, приподнял и долго бил его о стену спиной.
Потом я пошел к командиру роты капитану третьего ранга Паровенко и сказал, что я не могу быть командиром на младшем курсе, потому что я ударил подчиненного.
Паровенко мы все считали недотепой, но он выслушал меня очень серьезно и сказал: «Я буду ходатайствовать о вашей замене».
Через день меня заменили.
Я попал снова в свою роту – там уже командовал Буба.
Дело в том, что обе наши роты на пятом курсе объединили, и командиром объединенных рот у нас стал Радинский, а он немедленно сделал старшиной роты не нашего Колю Видасова, а «варяга» из дозиметристов – Бубу.
Я с Бубой сейчас же сцепился, но до драки не дошло. На стороне Бубы выступили дозиметристы, по-нашему, «дозики», которых мы всегда считали недоумками.
На моей стороне не выступил никто – конфликт погас, Буба так Буба.
Потом я встретил его в том же Северодвинске, куда все приходили на отстой.
Буба был жалок, от пьянства у него плохо работали почки.
Во мне он сочувствия не нашел.
На пятом курсе писали дипломы. У меня была работа по сорбции радиоизотопов на фосфатцеллюлозе.
По тем временам наши лаборатории были неплохо оборудованы.
Помню, как мне давал консультацию начальник кафедры радиохимии.
– Николай Николаич! Цезий не садится.
Тот, думая о чем-то своем, загадочно:
– Дол-же-н сесть!
Вот и вся консультация.
Раз должен, значит сядет.
Цезий у меня сел.
Тогда входил в моду метод математической оптимизации. Мне его поручили, и я им моментально овладел.
Сначала планировалось, что с использованием этого метода будет только мой диплом, потом куда-то позвонили, и оттуда дали указание, чтоб подобный метод использовался при защите диплома во всем классе радиохимии. То есть, беда, то есть, у всех.
Я скоренько прочитал своим собратьям лекцию, рассказал о методе, но времени оставалось мало, и тогда я сделал эту несчастную оптимизацию для каждого диплома.
За банку сгущенки.
Ох, и поел я сгущенки напоследок, ох и поел!
А с Камнем мы договорились не на сгущенку, а на плакаты.
Ему ничего не стоило плакатным пером навалять лишний десяток демонстрационных схем.
Камень у нас в роте все время писал стенгазеты, лозунги и плакаты.
А Стукалов мне банку сгущенки зажал, и я с ним последние полгода не разговаривал.
Договорились же: я сделаю, а за тобой банка!
Был еще государственный экзамен по научному коммунизму. Там меня спросили, что такое «советский патриотизм». Я ответил, что это любовь к родине. Тогда меня спросили: чем отличается советский патриотизм от патриотизма американского. Я сказал, что ничем. Оказывается, отличается. «Советский» предполагает еще и любовь к коммунистической партии.
На выпуске мы в классе написали мелом на доске: «До пенсии двадцать лет!»
Было жарко. Мы в белых лейтенантских тужурках только что произведены в офицеры.
Нас собрали в столовой пятого курса.
Ее только выстроили и в ней только-только начали давать на завтрак дополнительное яйцо.
На выпуск приехал первый заместитель главкома адмирал Касатонов.
Свита его держалась почтительно, училищные клерки порхали, а мы, застегнутые в горло, изнемогали от палящего зноя.
Желтые пятна от пота остались на той моей лейтенантской тужурке навсегда.
Нам позволено было выпить по бокалу шампанского. К нему полагался «свадебный обед» с мясом.
Распаренный красноликий Касатонов романтически смотрел вдаль.
В разгар обеда прозвучала команда: «Заместитель главкома разрешает вам. (мы застыли в надежде на снятие галстука) расстегнуть (галстук?) верхнюю пуговицу.» – блядь! Это он о рубашке.
Мы расстегнули не только верхнюю пуговицу. Мы расстегнули все пуговицы снизу и все равно чуть не сдохли.
Вечером у нас был свой банкет. С песнями и пьянством.
Мы получили по две лейтенантские получки, а это четыреста рублей, я столько денег сразу в руках никогда не держал. Я вручил их бабушке – она тоже не знала, что с ними делать. Все ходила по квартире, зажав в руке.
Мы купили на них одежду для моих младших братьев, а на дорогу на север и на какое-то время там я заработал тем, что месяц отпуска подрабатывал грузчиком.
