Герд Фукс - Час ноль
Как-то в обед Доротея заглянула к Ханне. Вытащила из кармана бумажку.
— С этим я ходила всю большую перемену.
На бумажке был нарисован черный, как сажа, негр. Кто-то наклеил ей рисунок на спину.
— Я возвращаюсь в Тюбинген, — заявила Доротея Фабрициус.
Мундт был к Хаупту подчеркнуто сердечен. Но однажды влетел в его класс с криком:
— Почему у вас такой шум? Где штудиенрат Хаупт?
И тут только увидел сидящего за учительским столом Хаупта.
— Я как раз делал запись в классном журнале, — сказал Хаупт.
Он по-прежнему был любимым учителем. При нем можно было спокойно читать под партой, готовить уроки или выменивать нужные вещи. Когда Доротея Фабрициус уехала в Тюбинген, Мундт взял себе ее уроки английского в девятом классе. Как-то раз, когда у Хаупта был свободный час, он послушал у двери.
— А ну-ка, выходи сюда, Руди, так ведь тебя зовут, — услышал Хаупт голос Мундта.
В классе стояла мертвая тишина.
— Верно, Руди, или как там тебя зовут, еще ближе, еще ближе.
И тут раздался свист первого удара и крик.
Заткнув уши, Хаупт убежал.
А затем появились новые деньги, проведена была денежная реформа, двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок восьмого года. В апреле вернулась Шарлотта Хаупт. У Ханны в фирме дела шли блестяще. Уже через месяц после этого знаменательного дня у нее был третий грузовик. А в конце июня пришло письмо от Эразмуса Хаупта.
В последний день войны он хотел уехать в Вельшбиллиг, и его даже взял попутный грузовик, но потом он передумал и двинулся дальше. Неподалеку от Кёльна его задержали английские войска как дезертира и отправили в лагерь военнопленных, где он подружился с человеком, который был, как оказалось, крупным эсэсовским офицером. Вскоре его и этого эсэсовца с небольшой группой пленных перевели в Бремерхафен, где они разгружали транспорты союзников. Не прошло и недели, как их двоих и еще одного эсэсовца тайком посадили на канадский пароход перед самым его отплытием. О том, чтобы улизнуть, нечего было и думать — слишком много он знал. Вот он и пересек Атлантику зайцем, вместе с двумя эсэсовскими офицерами, сидя в уединенной и довольно комфортабельной каюте, о них недурно заботился судовой стюард. «Нас высадили в Галифаксе, в Новой Шотландии, там мне выдали документы и помогли устроиться на работу оформителем витрин в Квебеке. Но скоро я уже снова работал учителем, а теперь уже год преподаю в школе, созданной по образцу английского Саммерхилла»[64].
Он, конечно, понимает, писал далее Эразмус Хаупт, что это название ничего им не говорит, поэтому в следующем письме он подробно расскажет о ней, а сейчас ограничится следующим: только антиавторитарному воспитанию под силу выбить из немцев как ханжество, так и жестокость, раскрыть таящиеся в них огромные возможности. Когда он вернется, а он намерен это сделать в самое ближайшее время, он будет всеми силами способствовать коренной реформе немецкого школьного образования, тем более что, как ему кажется, почва для этого подготовлена.
Вместо эпилога
Жил-был человек, однажды ночью он выпрыгнул из тюремной башни Зиммерна. Он прыгнул с большой высоты и, упав в заросли ежевики, громко закричал от боли. Когда же к нему снова вернулось сознание, он ощупал правую ногу — ему показалось, что она сломана. Но в запасе у него было всего полчаса, через полчаса сменятся часовые, и тогда его начнут искать с собаками. Он попробовал ступить на больную ногу, но от этого у него потемнело в глазах, и пришлось ему ползти.
В лунном свете лес стоял черной стеной. Найдя шест для хмеля, он обломал его по своему росту и воспользовался им как костылем. Теперь дело пошло быстрее. Ему нужно было добраться до леса. Когда кустарник за его спиной сомкнулся, он на мгновение перевел дух. Правую подмышку он уже растер. Позади он услышал лай собак, но лес поглотил его, как вода рыбу. Он двигался почти бесшумно.
Когда занялся рассвет, он увидел перед собой заросли ежевики и, опустившись на колени, пополз в гущу. Лежа на животе, он словно ввинчивался в колючий кустарник, пока не убедился, что собаке сюда не пробраться. Около полудня он проснулся. Жуки ползали через него, шуршали мыши, солнце палило. Он слышал, как живет своей жизнью лес, и время от времени шелестели на ветру деревья. Он не шевелился. По августовскому небу плыли облака.
Когда начало смеркаться, он выполз из своего убежища. Продолжалось это едва не целый час. Сначала он не мог сдержать крик, потом зажал зубами кусок дерева. Когда же наконец выполз, то был весь в холодном поту. Но снова сунул костыль под мышку, где была уже сплошная рана. В эту ночь он добрался до леса, что у Апертской мельницы, неподалеку от Гельвайлера.
Нога у него распухла, стала бесформенной, его лихорадило, и он лежал без сна под кустом орешника, голодный, и чувствовал, как утекают его последние силы, точно вода, и понимал, что следующая ночь будет для него самой трудной, что она будет решающей.
Шесть раз удавалось им ловить его до сих пор. В тысяча семьсот семьдесят пятом году, когда ему было семнадцать. Получил он двадцать пять палочных ударов по распоряжению надзирающего за нищими полицейского Арлофа на рыночной площади в Кирне за воровство. Тысяча семьсот девяносто шестой: участие в ограблении французского продовольственного транспорта в Ибёне, неподалеку от Кройцнаха. Арест, бегство по дороге в тюрьму. В том же году арест в районе Кирна за кражу ягненка. Побег из тюрьмы. В том же году четвертый арест неподалеку от Цюша. И снова побег по дороге в тюрьму. Тысяча семьсот девяносто восьмой: арест на Вайденской мельнице, отправка в тюрьму в Херштайне, бегство из камеры, схвачен и доставлен в кандалах в Оберштайн, четырнадцатого июля переведен в Саарбрюккен, куда доставлен семнадцатого июля, в следующую ночь — новый побег. Двадцать четвертого февраля тысяча семьсот девяносто девятого года арест в Шнаппенбахе. Переведен в Зиммерн. Девятнадцатого августа он бежал.
Господа с часовыми цепочками на животе и с мешками государственных денег, которые он с таким удовольствием у них изымал, оказались перед загадкой. Он мог бы разрешить ее. Их ошибка была в том, что его охрану они доверяли таким же, как он. И сползая на коленях по склону Лютцельзона, питаясь щавелем, лисичками и ежевикой, давно уже не ощущая ноги, борясь с усталостью, и физической, и нервной, которая проявлялась в том, что мысль доползти до ближайшего домика лесника и провести следующие десять лет в тюремном подвале казалась все более соблазнительной, он знал, что его люди смотрят на него в этот момент. Он слышал торжествующий шепот, которым они передавали друг другу рассказ о его бегстве, видел, как ликующе похлопывали они себя по ляжкам в пивных, видел, как они смотрели полицейским в глаза, словно испытывая гордость за собственного сына. И он знал, что продержись он эту ночь, так больше уже никогда никого не нужно будет ему бояться в Хунсрюке.
Утром он добрался до мельницы в березовой роще, в долине Ханненбаха. Мельник с женой накормили его, и он пополз дальше, в Зоншид. Зоншид бурлил. Там ему дали лошадь. И он поскакал в Беренбах к Нагелю, живодеру и костоправу, старинному своему учителю. Нагель вправил ему ногу и дал с собою свою знаменитую мазь. Он поскакал назад в Зоншид, чтобы там долечиться. Но, въезжая в город, он уже не был грабителем Иоганнесом Бюклером, он был убийцей.
С тех пор он прожил еще четыре года. Когда двадцать первого ноября тысяча восемьсот третьего года ему отрубили голову в Майнце, собралось тридцать тысяч человек. Казнили непросто какого-то преступника. Казнили надежду, немыслимую, безумную надежду на власть, которая будет принадлежать не господам во фраках и котелках, но простому человеку в рабочей блузе, на власть веселую, власть смеющуюся и добродушную.
Кстати, в связи с денежной реформой в деревне долго еще рассказывали одну забавную историю. Лина Эрдман работала у Цандера полировщицей. И когда Цандер открыл фабрику, он опять нанял ее полировщицей. Пятнадцать лет наводила она на спинки кроватей и дверцы платяных шкафов тот самый шелковистый блеск, который достигал своей высшей, завлекательной степени только тогда, когда на полированной поверхности начинало отражаться мокрое от пота лицо Лины. Ей было пятьдесят восемь, муж ее умер десять лет назад, сын погиб на войне. Как-то вечером она извлекла на свет свою сберегательную книжку. Долго изучала она последнюю запись. А на следующее утро отправилась в контору бургомистра и потребовала ордер на получение спального гарнитура с двумя кроватями.
— Но вы ведь живете одна, — сказал Пюц.
— А вы откуда знаете? — огрызнулась Лина Эрдман.
— К тому же у вас ведь есть кровать, — заметил Пюц.
— Это, скорее, ящик, который сколотил еще мой отец, когда мне исполнилось шестнадцать. Это первый раз, когда я что-то от вас прошу.
