Дина Рубина - Коксинель (сборник)
– Малец, четыре двести, – сообщила с порога, обмахиваясь папкой, – ну, приехала я вовремя, потому что эти бляди в белых халатах с испугу решили ее кесарить. Так я им объяснила – как лично каждого из них я буду кесарить, если они коснутся скальпелем брюха моей Галки. И что ты думаешь – я, конечно, была права. Мы с ней маленько потужились и часа через два родили отличного мальца.
– Все, – сказала она, – сейчас молчи! – Хоть я и так не могла вставить ни слова. – Мне нужен час – написать проект по созданию двух камерных оркестров…
Но уже минут через двадцать отложила ручку, сладко потянулась и, достав пудреницу, принялась наводить глянец.
– Угадай, куда едем? – подмигнула она, прорисовывая черной кисточкой красивый изгиб верхнего века. – В Испанию. На север, в Сантьяго-де-Компостела. За медным сестерцием императора Тита, того, что наш Храм разрушил. Монета 80 года нашей эры, жутко редкая, так как правил этот пидор только три года – Бог его за нас наказал. Во всяком случае, лет десять назад она стоила пять тысяч фунтов стерлингов. Шварц вчера мне втолковывал, что там на аверсе, что на реверсе, – я, конечно, не врубилась.
Не помню, писала ли я, что Шварцушка владел едва ли не самой крупной в стране частной коллекцией древних монет и печатей. Скрупулезный в своей страсти нумизмат, глубочайший знаток истории всех когда-либо существовавших монетных дворов, он срывался с места при первом же известии, что где-то по случаю или на аукционе можно приобрести ту или иную древность со славным горбоносым или бородатым полустершимся профилем.
Накануне он получил письмо от одного испанского нумизмата, с которым переписывался уже пятнадцать лет по поводу нескольких редких монет. Тот сообщал, что случай представился, и профессор Шварц решил немедленно ехать.
– Расценивай это как командировку, – сказала Таисья. – Еду собирать компромат на пидора.
Я усмехнулась. Таисья иногда поражала меня какой-то наивно-первозданной верой в исполнение всех своих желаний. Это и вправду была зрелая Золушка, уже попривыкшая к положению сиятельной особы. Так, она свято верила, что выиграет миллион шекелей, для чего аккуратно раз в неделю покупала один билет лотереи «Лото».
– Таисья, – сказала я, – Испания – большая страна, там не все знакомы друг с другом.
* * *…Она позвонила через неделю, ночью, часу во втором, – все мое семейство, включая собаку, было погружено в самый целительный сон. Я вскочила на звонок и, как всегда, обмирая от предвкушения страшных известий (война? убийство премьер-министра? инфаркт у папы? наконец, землетрясение в Новой Зеландии, где живет единственная драгоценная сестра?!), натыкаясь спросонья на косяки и от испуга теряя на ходу тапочек, схватила трубку.
– Вот ты ухмылялась, да, – раздался у меня в ухе ее неуместно деятельный голос, – не верила в мою настойчивость и последовательность. «Большая страна, большая страна!»
– Где ты, черт возьми? – спросила я в темноте, ставя босую ступню на мохнатую спину подбежавшего пса.
– Только с самолета, вот в квартиру вошла, я еще в пальто… Шварц! – крикнула она мне в ухо и перешла на иврит. – Стяни с меня сапоги, моя радость! – И вновь перейдя на русский, пыхтя (я физически чувствовала, как Шварц с трудом стягивал с нее тесные сапоги): – Вот принципиально не буду рассказывать по телефону, но предупреждаю: ты сдохнешь от восторга.
– Монету, что ль, добыли? – спросила я.
– Да хрен с ней, с монетой, – сказала она и повесила трубку.
Наутро я услышала историю невероятных, неслыханных совпадений, никак и ни при каких условиях не могущую произойти и все-таки произошедшую с Таисьей.
Началось с того, что Шварц потерял шляпу. Да-да, проезжая по знаменитому Римскому мосту через реку Миньо в провинции Оренсе, с него слетела шляпа. В Оренсе они выехали на денек погулять, уже после совершения удачной сделки. Монета была зашита у профессора в трусах, так что за нее не волновались. Ну а шляпу же не пришьешь к голове. (Я ему говорила: Шварц, придерживай шляпу, снесет!)
Ее и сдуло резким северным ветром прямо в воду… Безумно жалко: шляпа шикарная, купили весной в Лондоне, очень Шварцушке шла, но не прыгать же за ней в воду… Время холодное, север Испании, у Шварца больные уши…
– Короче, – взмолилась я.
Короче, Таисья немедленно потащила его покупать новую шляпу.
Оренсе, понятно, не столица, городок небольшой… За углом они увидели подвальчик, над входом в который висела вывеска с забавным быком в цилиндре.
Хозяин магазина – горбоносый медлительный старик – стоял за прилавком и ковырял в зубах зубочисткой (Таисья, с присущей ей манерой произносить слова в собственной транскрипции, сказала: «зуботычкой»). Над головой его висела картина-примитив, при виде которой Шварц закачался и стоял минут пять, любуясь: в гробу, аккуратненько сложив маленькие ручки на груди и разведя острые носки туфель, лежал тореадор. В головах гроба, закинув руки в истоме медленного танца, стояла с веером Кармен. Над гробом страшной клыкастой головой завис… кабан. Хотя бык по сюжету был бы уместней. Картина была нелепа и прелестна в своей надрывной оперной сентиментальности.
Словом, Таисья стала примерять Шварцу шляпу за шляпой и все браковала – они сидели на его голове как тот цилиндр на бычьей башке на вывеске. Хозяин молча следил за сметающей все шляпы с прилавка сеньорой и продолжал сонно ковырять в зубах.
Наконец полюбопытствовал сухо:
– Сеньор из Лондона?
Дело в том, что по синему свитеру Шварца вышито на груди черной ниткой: «Лондон».
– Нет, сеньор не из Лондона.
– А откуда сеньор?
– Из Иерусалима.
Старик выпрямился, воссиял, развел руками: проснулся.
– Сеньор! – воскликнул он торжественно. – На свете есть три великих города: Иерусалим, Рим и Сантьяго-де-Компостела!
Тут откуда ни возьмись и бутылочка хереса, и стулья появились. Расселись, разулыбались… Шварц переводит, он же, мой пупсик, шесть языков знает, и испанский вполне свободно…
Старик, как выяснилось, прожил всю жизнь в Сантьяго-де-Компостела. Сюда, в Оренсе, переехал десять лет тому, после смерти одинокого брата, от которого и остался этот шляпный подвал. Жалко было продавать налаженное дело. Жена умерла, сын с семьей в Бургосе, такие дела…
А он всю жизнь мечтал хоть глазком взглянуть на Иерусалим, помолиться в храме Гроба Господа нашего Иисуса… О сеньор, если б я мог просить вас поставить от моего имени свечу в храме…
К сожалению, именно эту скромную просьбу господа из Иерусалима выполнить не могут: они принадлежат к другой конфессии.
Можно ли полюбопытствовать – к какой, если он не покажется нескромным?
– Отчего же, – сказал профессор Шварц спокойно. – Мы евреи.
Тут со стариком чуть кондрашка не приключилась. Он счастлив, что может засвидетельствовать сеньору и сеньоре глубочайшее почтение к этому древнему народу, с которым так тесно связана история его любимой Испании… Между прочим, ни один испанец не может поклясться на распятии, что в его жилах не течет толика еврейской крови. Да-да, против правды не пойдешь…
Многие из нас до сих пор в субботу сказываются больными и не знают – почему это делают. Многие семьи почему-то зажигают в подвале дома вечером в пятницу свечи. Не помнят – зачем. Просто так делала прапрабабушка, и прабабушка, и бабушка, и мама…
Словом, старичок проникся и расчувствовался и отпускать их не хочет. Представился как дон Хуан – что, согласись, тоже звучит по-оперному для нашего уха… Хорошо сидим, херес потягиваем…
А вот, кстати, говорит, не знаете ли вы случаем такую семью в Иерусалиме… как же их фамилия? Ах, говорит, дона Меира дочка, конечно, взяла фамилию мужа, а вот фамилии малыша он не помнит. Господа улыбаются? Он понимает – Иерусалим большой город, невозможно всех знать… А жаль – он бы хотел услышать, как сложились там их судьбы, неужели Альфонсо так и не отыскал своей Рахели?
– Понимаешь, я сперва не среагировала на это имя, – возбужденно рассказывала Таисья. – Мало ли! У них там Альфонсо на Альфонсе сидит и Альфонсом погоняет… Потом меня как дернуло: «А ну-ка, Шварц, – говорю, – расспроси-ка старикана об этих ребятах подробнее». Ну и… Слушай, это просто какое-то либретто оперы, нет, серьезно!
Некий почтенный фармацевт, дон Меир Бакши, появляется в тамошних краях годах так в шестидесятых. Вроде из Гренады, но особо не откровенничает. Говорит, что вдовец, и правда, при нем двое детей – мальчик лет шести и малышка двух лет. Мальчик – сын, а вот девочку он называет племянницей, мол, вся семья его несчастной сестры погибла (тут старик Хуан не мог вспомнить точно – при каких обстоятельствах, чуть ли не угорели во сне: неисправность в дымоходе или что-то вроде этого), вот он и удочерил малышку, что понятно – родная же кровь…
Так что этот самый дон Меир открывает небольшую аптеку и живет себе с детишками, достойно и прилично. К нему ходит убирать и готовить свояченица дона Хуана.
