Наталия Терентьева - Чистая речка
Я перезвонила воспитательнице:
– Любовь Игоревна, разрешите мне, пожалуйста, пойти на службу. Мне очень нужно в церковь. У меня тяжело на душе.
– А у меня легко на душе? – спросила Любовь Игоревна. – Я сказала – возвращайся.
Вот и ответ. Не надо говорить правду. Если бы я сказала, что собираю в лесу листья или что угодно – палки, птичьи яйца, тетя Таня иногда посылает нас «за деликатесом», и те, у кого рука не дрогнет, разоряют гнезда, Любовь Игоревна ответила бы мне: «Ага, зайди потом ко мне». И я зашла бы потом. Но я вру, только когда просто иначе невозможно. Когда тебя уничтожит твоя же собственная правда. Правда – крайне неудобная субстанция. Ложь – ловкая, обтекаемая, с ее помощью можно приспособиться почти к любой ситуации.
Кто сейчас прав – Любовь Игоревна или я? Не знаю. Я уверена, что я ничего плохого не делаю. Если бы я жила дома, меня бы на службу отпустили. У меня так перевернута душа, так много всего произошло, я не знаю, к кому с этим пойти… Я не очень верю в Бога. Но если Он правда есть, то, кроме Него, меня вряд ли кто-то выслушает. И вряд ли сейчас я могу кому-то довериться. Разве что отцу Андрею. И то мне очень стыдно было бы рассказывать о Паше, очень стыдно. О Викторе Сергеевиче не так стыдно. А о Паше…
О том, как я вчера сдалась и он меня целовал, целовал, обнимал, совершенно не обращая внимания, нравится ли мне это, вжимая и вжимая в стену дома, пока мне уже совершенно нечем стало дышать. И пока сам он не затрясся. От чего? Понятно, от чего. Теперь мне понятно это слово. Красивое и неприятное одновременно. От вожделения. Это не любовь. Если ты делаешь плохо человеку, как ты можешь говорить, что ты его любишь? Поэтому он и повторял, как заведенный: «Я тебя хочу, я тебя хочу». И совершенно не спрашивал, что при этом чувствовала я и чего хотела.
Еще некоторое время назад этот вопрос его занимал, и Паша спрашивал меня по нескольку раз в день, люблю ли я его. А теперь он больше занят своими ощущениями.
Нет, конечно, рассказать отцу Андрею я это не смогу. И вообще никому не смогу. Мне хочется попросить прощения у Бога, в которого я мало верю, но все-таки, наверное, верю, за то, что у меня так все криво выходит. За то, что я целуюсь в день – не по своей воле – с двумя мужчинами. Точнее, с Пашкой, глупым, сопливым, неумытым парнишкой, который рано повзрослел телом, но совершенно не повзрослел умом и душой, и с мужчиной. А мне хочется считать себя хорошей и оставаться хорошей.
Может быть, Анна Михайловна увидела вчера во мне как раз то, от чего я сама сейчас страдаю? Она, как женщина, все сразу поняла и быстренько увезла своего сына, потому что он ей гораздо важнее, чем я. Мальчики любят шалав, я это точно знаю. Только я не шалава! Нет. Вот с этим я бы хотела прийти в церковь, чтобы сказать это Богу или тому, кому многие люди доверяют свои самые сокровенные боли и надежды. Кто бы это ни был.
Если бы дядя Гриша вчера не пошел в обход двора и не прогнал Пашу, я бы не знаю, чем это закончилось, потому что у меня уже не было слез, не было сил, я знала, если я вырвусь, он пойдет за мной, если я пойду в комнату, он будет стучать, скрестись в дверь, в окно, позорить меня, орать, опять всем рассказывать грязные небылицы про меня и Виктора Сергеевича, угрожать. Не знаю, то ли он хочет доказать – себе, мне, всем вокруг, – что он взрослый мужчина, то ли просто, как говорит Серафима про всех нас, у него гормональный взрыв, и Пашу взрывает временами так, что он совершает совсем уже странные поступки.
Дядя Гриша, может быть, пришел нарочно. Мне очень хочется в это верить. Он видел, как Паша метался по двору, меня искал. И через некоторое время наш сторож решил проверить, как дела. А дела были уже совсем плохи, и дядя Гриша огрел Пашу большой метлой, которую он зачем-то захватил с собой – не собирался же он двор подметать в темноте? – раз огрел, два огрел, Паша завыл, бросился было на дядю Гришу, но что-то его остановило.
– Бяги, девка, – только и сказал мне дядя Гриша. – Да запирайси у себя в комнате.
Я слышала, как Паша что-то возбужденно объяснял дяде Грише, если можно это так назвать. А дядя Гриша, в свою очередь, объяснял Паше, что тот категорически неправ. На своем языке, разумеется, понятном Паше.
Я шла, думала-думала и придумала. Обратно я не повернула, незачем. Я ни в чем не виновата и ничего плохого не делаю. Минут через десять я включила телефон и позвонила воспитательнице:
– Любовь Игоревна, а вы где? Можно я к вам перед завтраком зайду? Прямо сейчас.
– Сейчас? – немного растерялась Любовь Игоревна. – Да зачем… Погоди, а ты-то сама где? Ты что, уже вернулась?
– Да я же близко была. Я здесь стою, жду Любу, голову ей помыть хочу.
– Какую Любу… Ах, Любу… Эту, что ли… Ладно. Так, значит, после завтрака, договорились?
Расчет мой был прост. Не будет Любовь Игоревна затевать никакие разговоры перед завтраком, когда надо всех поднять – в субботу вставать никто не хочет, маленьким помочь, да и самой позавтракать, пока не остыло. Задерживаться она не будет. Вряд ли она пойдет искать Любу, что-то проверять, была ли я, где я. Сказала – приду, значит, приду. А после завтрака, я надеюсь, ее отвлекут чем-нибудь. В крайнем случае буду говорить, что сейчас приду. Вот сейчас, уже иду. Что я где-то здесь. Те мальчики, которые однажды у нас убегали и спали в подсобке в магазине, заперли перед побегом туалет, и все думали, что один из них там, о втором сначала даже не беспокоились. Звали-звали, строили предположения, сначала смешные, потом страшные. И затем уже дверь стали выламывать. А там никого нет. Они это специально придумали. Хотя можно было просто тихо убежать, не привлекая ничьего внимания.
Я пришла в церковь рано, служба еще не началась. Прихожане собирались, кто-то уже стоял, кто-то шел, не торопясь, с благостными лицами, с озабоченными – с разными. В основном женщины – бабушки в белых платочках, аккуратные, и помоложе – просто в платках, в разноцветных. Я тоже повязала платок, я предусмотрительно взяла мамину голубую косынку. Издалека я видела, как в боковой вход в церковь заходил отец Андрей, но не стала его окликать, постеснялась.
Мне так удивительно было стоять в церкви, слушать его. Ведь я сидела с ним за одним столом, он так просто наливал мне чай. В первый раз на службе он ничего не говорил, тогда только пели, или же я слишком рано убежала в школу. А сейчас была воскресная служба, и отец Андрей разговаривал со своими прихожанами как учитель. Только у нас в школе нет таких учителей, потому что нет такого предмета. Если бы был и его надо было бы как-то назвать, то это был бы предмет «нравственность».
Отец Андрей, как будто зная, что я стою в глубине церкви, говорил о лжи, которая портит душу, об удобной лжи, которой привыкают пользоваться люди, потому что отчаиваются жить с неудобной правдой. И самому неудобно, и другим… Не проще ли врать? Отец Андрей убеждал прихожан, что врать хоть проще, но гораздо хуже для души.
