Александр Проханов - Матрица войны
Он ловил сатиров, утолив первую жадность и страсть, научившись угадывать направление их стремительных полетов, точно подставляя сачок, куда врывались их серебристые вихри. Бабочки вылетали из горы, наполняли воздух своими прозрачными жизнями, несколько секунд существовали отдельно, а потом влетали обратно в гору, становились буддами, сливались с глубинными жизнями лесных изваяний.
Он углубился в редкий, пронизанный солнцем лес. Вышел на просеку, на ярко-зеленую травяную бахрому, и мимо него пролетела желтая бабочка, быстрым прямым полетом, по ветру, совершая длинную, исчезающую вдали синусоиду. Он не погнался за ней, а старался продлить наслаждение от вида тонких зеленых трав, их вьющихся ветреных листьев и высокого неба просеки, окруженного темными кронами.
Вторая желтая бабочка пролетела вслед за первой, с тем же плавным рисунком полета. Он взмахнул сачком, промахиваясь, отпуская маленький золотой огонек, мелькавший над травой, пока он не слился с туманным, желто-золотым сиянием. Третья бабочка приближалась, нарождалась из голубой лесной глубины. Шагнув в сплетение стеблей, смяв их и спутав, он протянул сачок и ловко вычерпал бабочку из воздушного океана, провел сачком плавную дугу, перебрасывая кисею через стальной обруч, держал на весу белые тенеты, смотрел, как трепещет в глубине желтый лепесток.
Тельце бабочки было узким, мягким. В нем не чувствовалось сопротивления, и, умертвив ее, он вытряхнул на ладонь лимонно-желтое маленькое диво, рассматривал черную кайму вдоль крыльев, едва различимые усики. Уложил добычу в жестяной саркофаг, заметил, что на ладони остался желтый мазок пыльцы.
И уже летела третья бабочка, а за ней четвертая, пятая. Словно кто-то незримый через равные интервалы выпускал их на дистанцию, и они мчались над травой, по воздушной тропе, находя ее по магнитной силовой линии, что опоясывала землю, по брызгам сладкого цветочного сока, по едва заметным ориентирам цветов и травяных метелок.
Он ловил их во множестве, наполняя бумажные конвертики, укладывая их желтые, как маленькие медали, тела на ватное ложе. Охота доставляла ему утонченное наслаждение, ибо не была связана с погоней и страстью, боязнью навсегда потерять добычу. Бабочек было много. Он опускал сачок, пропуская мимо себя целые отрезки этой прерывистой золотистой гирлянды, успевая насладиться сладким ветром, мелькнувшей в высоких деревьях птицей, белым зонтичным цветком, в котором копошился крохотный бронзовый жук. Бабочки напоминали гонцов, несущих кому-то загадочные послания, но этот неизвестный, исчезнувший властитель не получал посланий, не посылал ответа. Бабочки летели все в одну сторону, и он их уже не ловил. Провожал долгим любящим взглядом.
Он шел краем просеки, неся в кармане жестяную коробку с уловом, зная, что эта просека, и свисающая с дерева глянцевитая ветка, и жаркий влажный шлепок ветра, и сочный, сквозь листву пучок лучей – все это воскреснет в Москве, зимним студеным вечером, когда за окном синяя наледь, метет под фонарями, а он разложил под лампой расправилки, извлекает из-под стеклянного колпака увлажненную мягкую бабочку, пробивает хитин тончайшей сталью, и бабочка раскрывает драгоценные золотые пластины. В московском ночном снегопаде он вновь переживет эти восхитительные мгновения – седая, колеблемая ветром трава, корявый, сплетенный из сухожилий ствол дерева, каменные большеглазые будды и легкое видение проносимой ветром бабочки.
Он заметил молниеносную тень, которая перечеркнула сияющий мир. Эта промелькнувшая тень сама несла в себе свет, лучистый фиолетовый проблеск. Зрачки не разглядели бабочку, не проследили ее полет, а уловили малую ультрафиолетовую вспышку, которая испугала и восхитила его. Он оглядывался, стараясь в огромном объеме света и воздуха среди деревьев и трав отыскать эту вспышку.
Бабочка налетела на него, словно спикировала с высоты, падая косым разящим полетом. У самого лица метнулась в сторону, начертила фигуру из острых углов и исчезла, оставив его одного среди глянцевитых листьев, полегших трав и едва заметной тропы, розовевшей в стеблях.
Он снова не успел ее разглядеть, но знал, что она вернется. Между ним и бабочкой уже возникло таинственное поле, соединяющее две жизни, сочетающее эти жизни не напрямую, а через множество посредников – придорожный цветок, звезду поднебесную, смерть одной из них.
Бабочка села перед ним на близкий стеклянно-зеленый лист, словно ее спроецировали. Луч невидимого проектора создал ее из смугло-коричневых пятен, жемчужно-белых вкраплений, драгоценно-розовых прожилок и аметистово-фиолетовых мазков, которые гасли при слабом смещении зрачков и вновь остро, сочно загорались, словно в крыльях бабочки горели потаенные фонари, создавая лиловое волшебное зарево.
Боясь создать колебание воздуха, медленно, незаметно подымая сачок, он приблизился к недвижной бабочке, сильно и точно прикрыл ее сачком, пропуская в просторную глубину кисеи ее трепет. Привычным коротким взмахом перекинул марлевый чехол через обруч. Смотрел победно и счастливо, как колыхалась кисея, раздуваемая бесшумными взмахами, как в крохотных ячеях сквозило золотое и фиолетовое.
Он был готов протянуть к ней пальцы, нащупать сквозь легкий покров ее тельце и грудь. Но что-то случилось с ним. Легкий испуг, помрачение, словно кто-то промолвил сквозь древесную крону едва различимое слово. Этой бабочкой была Мария Луиза. Погибнув на глинистом красном проселке, не успев сказать ему прощальное слово, она превратилась в бабочку. Ждала в лесу его появления. Отыскала его среди трав и деревьев, подарила обещанное свидание. Здесь, в Сиемреапе, свидание их состоялось. Он смотрит на нее сквозь прозрачную невесомую ткань, слышит ее сладкий смех, обнимает, они медленно танцуют под чудесную музыку, и ее фиолетовое платье висит на спинке стула, а чудная белизна колена порождает в нем такую нежность, любовь.
Он смотрел на бабочку, на ее биения, не смея к ней прикоснуться. Любовался ею, что-то шептал, за что-то просил прощения. Медленно поднес к губам кисею, поцеловал душистую ткань, ощутил на губах едва различимое давление крыльев.
Вытянул сачок пустой окружностью вверх. Бабочка вылетела и исчезла. Он стоял, потрясенный, веря в таинственную нескончаемость жизни, в которой им всем суждено многократно встречаться, менять обличья, любить и просить прощения. Когда-нибудь они снова встретятся. Превращенный в морскую ракушку, он окажется в ее девичьей руке. Она приложит раковину к своему розовому теплому уху и услышит тихий звук саксофона.
Он вернулся на поляну. Молодые охранники с любопытством смотрели, как он несет на весу сачок. Он передал им сачок, и они, отложив автоматы, как дети, побежали за бабочками. Белосельцев с Сом Кытом молча сидели на траве в тени огромного дерева, как два мудреца, познавшие Зло и Добро.
Они сели в машину и покатили по пустому шоссе к далекому синему лесу, в котором скрывался Ангкор.
Белосельцев знал Ангкор издавна, по хрестоматиям и альбомам. Мечтал о нем, изучал, связывал с ним образ страны, тайну цивилизации кхмеров. Читая сводки о боях под Сиемреапом, с болью представлял минометные взрывы, выкалывающие из базальтовых стен барельефы царей и героев, автоматные очереди в сумеречных нишах с каменными буддами.
Проехали по зеленой аллее, вышли из машины, и Белосельцев был поражен громадой сумрачного ступенчатого храма, растолкавшего джунгли. Косое, воронкой ввысь, расходилось небо. Падали из-за туч голубые лучи. Храм словно приземлился из неба, как огромный инопланетный корабль.
Вещество, из которого он был сконструирован, было неземного происхождения, черно-металлический сплав небывалой тяжести, приплюснувший, спрессовавший место, куда опустилась громада. Но этот сплав не был мертвым, он дышал, искрился, видоизменял свои формы, трепетал, был окружен сиянием. На бесчисленных барельефах кишели люди, звери, растения, изделия рук человеческих, инструменты, оружие. Казалось, из этого небесного ковчега высыпались на землю семена цветов и деревьев, превратившись в окрестные джунгли, изверглись птицы, звери и рыбы, населив небеса и воды, люди построили города, избрали себе царей, затеяли войны, повели исчисление времен, начали историю царств. Весь земной мир вышел из каменного лона Ангкора, от начала до истечения бытия.
Белосельцев чувствовал исходящие из Ангкора силы. Эти силы нашли его, властно влекли, погружали в таинственное мощное поле. Будто кто-то, обитавший в Ангкоре, разглядел его среди миллиардов людей, устремил на него свои очи, подзывал к себе.
Каменная, мощенная плитами, огражденная резными перилами дорога уводила к храму через наполненный водой, заросший лилиями ров. На перилах, на львиных и драконьих головах стоял ручной пулемет. Солдат-кампучиец в протертых кедах, опершись локтями о камни, пропустил их, сделав знак глазами.
