Александр Проханов - Матрица войны
Наутро он готовил стол. Радовался солнцу в окне, которое играло в хрустале бокалов, на фарфоре тарелок, на серебре ложек со старинными бабушкиными монограммами, в сиреневых лучистых хризантемах. На белой скатерти чернела бутылка кахетинского. Лежали на блюдах ломти белой и розовой рыбы. Салат из свежих овощей был щедро посыпан темно-зеленым укропом. В духовке готовилось, благоухало мясо, которое он нашпиговал дольками чеснока, укутал в фольгу. На край стола он поставил коробку с бабочками, так чтобы она была видна и ему и Даше, сидящим напротив друг друга. На обратной стороне коробки он сделал каллиграфическую надпись. «Ты – моя любовь, звезда лучезарная». И поставил дату, нежно подумав, что когда-нибудь их сын повернет коробку, прочитает выцветшую от времени надпись.
Побрился. Надел дорогой парадный костюм. Тщательно повязал шелковый галстук. И поехал в клинику, принимать Дашу.
Оставил машину у входа. Прошел сквозь парк, в котором воздух был синий, и в нем явственно чувствовалась близкая, проступавшая сквозь зелень желтизна. Вошел в комнату для посетителей, где у входа сидела пожилая медсестра и держала на коленях вязанье.
– Пожалуйста, Дашу Княжую, – обратился к ней Белосельцев. – Я приехал за ней.
– Даша? А она вчера выписалась.
– Как вчера? – удивился Белосельцев, почувствовав, как забил у него под сердцем маленький ледяной ключ.
– Вчера, по расписанию. Мамаша за ней приезжала.
– Быть не может. – Ключ пробивался все сильней, леденил и буравил сердце. – Должна была сегодня выписываться!
– Как же вам не сказали, если вы родственник, – раздраженно, насмешливо ответила сестра. Колыхнулась тучным телом, уронила вязанье, принялась его подбирать. – На ее месте уже другая поселилась, тоже не все в порядке.
Ошеломленный, не умея объяснить случившееся, он вышел из больницы. Сел в машину. У первой же телефонной будки вышел, набрал номер. Ответила Джулия. Ее голос был печален, но в нем чувствовалось тайное ликование:
– Да, я Дашу взяла вчера… А сегодня утром она уехала… Нет, вам не нужно знать… Она не вернется… К тетушке, за Урал… Вам не следует ее искать… Через день и я уезжаю… Она хочет забыть прошлое, и я ее в этом поддерживаю… Не нужно мне больше звонить, не нужно стоять в подворотне и караулить… Будьте здоровы…
И металлические гудки в холодной металлической трубке. Он начинал понимать, что случилось. Что значила их последняя поездка по темным подмосковным дорогам, ее страсть, ее нежность. Ее длинный, мучительный, причинивший ему боль поцелуй. Она расставалась с ним. Это было прощание. В то время, как он расправлял бабочек, готовил ей драгоценный подарок, мечтал о рождении сына, она с ним расставалась.
Он ехал в машине по улицам с малой скоростью, словно вел катафалк, и на этом катафалке стоял гроб, и в этом гробу лежал он сам с коробкой бабочек на груди.
Глава шестнадцатая
Утром их «Тойота» с охраной выехала в направлении Байона, древнего города, заросшего лесом, где в черных утесах были высечены огромные мягкогубые лики, недвижно взиравшие сквозь зеленые кущи. Травы, кусты, лишайники покрывали изваяния, и казалось, на черных великаньих лицах кустились зеленые брови, усы. «Улыбающиеся горы», – думал Белосельцев, глядя ввысь, на потресканные буддийские изваяния, над которыми высоко сквозь деревья просвечивало мерцающее небо.
Сом Кыт и солдаты расположились на краю поляны под деревом, деликатно оставляя Белосельцева одного, и тот извлек из саквояжа свой складной сачок, свинтил рукоять, колыхнул кисеей, наполнив ее легким прозрачным ветром. Марлевая ткань напряглась, наполненная дуновением, ароматным дыханием джунглей, сладкой цветочной пыльцой.
Он прошел вдоль поляны, чувствуя любопытные веселые взгляды солдат. Завернул за каменный черный уступ, из которого вырастал цветущий розовый куст, и оказался один среди прозрачного, пронизанного солнцем леса, нагретых утесов, в которых, не мигая, смотрели глаза, улыбались таинственно губы.
Природа, среди которой он оказался, больше не таила в себе опасности нападения, угрозы взрыва и выстрела. За ним не следили зоркие бдительные соглядатаи, а только каменные великаны, огромными, без зрачков, глазами, по которым бежали слоистые тени деревьев. Он вдыхал теплый запах листвы, чувствовал стопой мягкую, усыпанную прелыми листьями землю, касался ладонью нагретого камня и испытывал радостное наслаждение, оказавшись в недрах загадочного азиатского леса, обступившего его коричневыми стволами, каменными резными изваяниями, летящими сквозь деревья пучками лучистого света.
В трещинах горы он увидел змею, стеклянно скользнувшую, пропавшую под камнем. Маленький зеленый кузнечик прыгнул ему на рукав, спокойно сидел, двигая прозрачным хлорофилловым тельцем. Белосельцев, рассматривая его, пережил счастливое единство человека, камня и маленькой божьей твари, сочетаемых общим для всех, падающим сквозь деревья лучом.
Первую бабочку он почти не разглядел. Она показалась ему серым пушистым листом, скользнувшим с утеса на землю. Потерялась среди серебристых теней и круглых пятен белого солнца. Вторая бабочка отделилась от горы, мелькнула перед глазами, и он успел запоздало махнуть сачком, поймал в него только ветер и зайчик солнца. Но охота его началась. Зрение обострилось. Мышцы обрели упругую гибкость, готовность к броску. По всему телу побежала молодая быстрая кровь, в которой, как пузырьки, лопались сменявшие друг друга страх, ожидание, надежда.
Он крался вдоль каменного исполина, и от выпуклого, в трещинах и выбоинах подбородка отделилась тончайшая пластина, косо мелькнула в воздухе, на мгновение затмив солнце, поместив между его напряженным зрачком и небесным светилом свое стремительное хрупкое тело. Он не разглядел бабочку, но понял, что это серо-коричневый сатир, обитающий на теплом камне, несущий на крыльях опознавательные знаки в виде золотистых колец.
Он крался вдоль утеса, отведя сачок, готовя его для удара, не видя притаившуюся бабочку, но чувствуя ее присутствие. Не по звуку и запаху, не по крохотному отблеску солнца, отраженного от хитиновой головы, а по едва уловимым колебаниям эфира, пульсациям мироздания, в которые они оба были включены – он и бабочка.
Сатир взлетел, отслоившись от огромной каменной головы, метнулся сначала в одну, потом в другую сторону, сел на землю, исчезнув среди водянистых кругляков солнца, летучих теней и серых опавших листьев. Белосельцев не успел махнуть, но место заметил. Осторожно, чтобы не породить ветра, не заслонить луч солнца, стал приближаться к древесному корню, зорко и жадно вглядываясь в палую листву.
Он увидел сатира у отломанной веточки. Бабочка распласталась, подставляя свету поверхность широких нежно-коричневых крыльев, на которых тончайшей кистью были выведены концентрические золотистые кольца с белой сердцевиной, как эмблемы воздушного флота. Это был летательный аппарат, использующий для движения энергию солнца, сладкий цветочный сок и подъемную силу перепонок, сконструированных из жилок хитина.
Он поймал сатира, направив сачок по траектории возможного взлета. Прихлопнул на земле и смотрел, как трепещет под кисеей, подымает легкую марлю, стремится рассечь ее острыми крыльями. Нащупал бабочку осторожными пальцами, прекратил ее биения, цепко ухватив за твердую грудку. Сжал сквозь марлю, сломав хрупкую колбочку ее жизни. Вытряхнул на ладонь, видя, как последним предсмертным усилием она складывает створки крыльев, словно смуглые страницы маленькой книги, в которой записано сказание о каменных изваяниях, о безвестных мастерах-каменотесах и о воинах, разоривших дворцы и храмы. Бабочка лежала у него на ладони, как первый трофей. Он не испытывал угрызений совести, умертвив ее. Она оживет в его московской коллекции, в стеклянной коробке среди других бабочек, складываясь в мистический узор и орнамент, в котором, если долго его созерцать, открывается разноцветная бездна, уводящая в жизнь вечную. Он извлек из кармана жестяную коробку из-под монпансье. Уложил бабочку в бумажный, переложенный ватой складень. Мертвая, серебристо-коричневая, она лежала на белизне, и в ней продолжала пружинить и вздрагивать крохотная спираль хоботка.
Второго сатира он поймал на камне. Бабочка взлетела, отломившись от статуи, как хрупкий невесомый осколок, пролетела, сделав несколько петель вокруг древесных стволов. Вернулась к скале, бесшумно упав на камни. Снова стала частью горы, разместилась среди высеченных глаз, оттопыренных губ, темных, как пещеры, ноздрей. Он поймал ее, смахивая порывом ветра, подхватывая в воздухе кисеей. Сеть, наброшенная на нее, колыхалась от беззвучных ударов. Нащупывая ее среди льняных нитей, он подумал, что вся гора от подножий и до вершин усеяна бабочками, которые наблюдают за ним, притаившись среди каменных бровей, ушных раковин, вырезанных из гранита ожерелий.
