Семья - Тосон Симадзаки

В кухне у раковины на корточках сидела старуха и что-то делала. Тоёсэ смотрела на нее. Она решила отдать старухе всю кухонную утварь.

— Сколько сил было вложено в этот дом, правда ведь? — тихо сказала Тоёсэ.

— Как я мечтаю, госпожа, чтобы вы опять были вместе с супругом, — проговорила старуха, распрямляя спину. — Я жила у вас как у родных. И служила вам, совсем не думая о выгоде. Мне так вас жалко, что вы все одна да одна. Легко ли столько времени жить без мужа, — говорила служанка, растирая искривленные ревматизмом руки.

Тоёсэ подошла к сёдзи. Посмотрела на реку, на небо, нависшее над водой. Как всегда, по реке тянулись пароходы, баржи. В саду разросся кустарник. Цветущие плети роз поднимались по каменной стене. Сёта любил стоять у этих сёдзи и смотреть на реку. Тоёсэ решила продать их вместе с другими вещами.

На деревьях нежной зеленью распустились почки. Тоёсэ глядела на них, и ей вспоминалась та весна, когда свекровь учила ее, как нравиться мужу. Она была тогда совсем девочка и жадно внимала каждому слову умудренной жизнью женщины. И вот все прошло, как сон... Она действительно старалась угождать мужу во всем: научилась манерам, стала одеваться и вести дом, как подобает жене маклера; усвоила все хитрые женские уловки, чтобы тешить мужа; полностью подчинила себя его воле, только чтобы сохранить его любовь... И вот он занемог болезнью, от которой нет исцеления. Что это — следствие душевного переутомления или возмездие за распущенность? Впрочем, по ее мнению, это было одно и то же.

В конце февраля Сёта приезжал ненадолго. Выглядел он плохо. Казалось, он держится на ногах только благодаря упрямству.

— Барин говорит, что врачи сулят ему еще десять лет жизни. А я вижу, что не жилец он, — сказала потихоньку старуха Тоёсэ.

Сёта пожил дома несколько дней. Каждую ночь он потел так, что белье было мокрое, хоть выжимай. Сквозь поры словно вытекали последние жизненные соки. Тоёсэ вытирала его губкой.

Стоя у окна, она вспомнила, как муж просил растереть ему ноги, сестрой ее называл. Она машинально повторяла все его слова, а сама с горечью думала, что вот когда началась для нее пора расцвета — когда для мужа все кончено.

— Бабушка, присмотрите за домом, я пойду к дяде Санкити, — сказала Тоёсэ.

Старуха вышла из кухни. «О, зачем вы так оделись, госпожа, — говорил ее взгляд. — Нарядно, красиво... Содержанкам впору так одеваться...» Старуха села на пороге, поджав под себя ноги. Нет, не нравился ей, старой, вид ее хозяйки. «Барин болеет, оставил на госпожу дом, а она идет гулять...»

Тоёсэ спустилась по каменным ступеням.

Шла она медленно и по пути о многом размышляла. Замужняя жизнь начинала казаться ей бременем. Она не могла, подобно о-Танэ, видеть смысл жизни в полном и безусловном подчинении мужу. Что делать? Поехать в

Нагою или вернуться под родительский кров? Она никак не могла решить.

Санкити и о-Юки были дома. Они только что проводили о-Ай, которая недавно вышла замуж и ненадолго приезжала с мужем в Токио. Когда пришла Тоёсэ, сёдзи были еще распахнуты настежь.

— Тоёсэ, ты ведь знаешь о-Ай? — спросил Санкити. — Из нее получилась отличная жена.

Все втроем сели вокруг жаровни, и о-Юки стала рассказывать о молодых.

Тоёсэ слушала дядю и тетку. И вдруг поняла, что не может заговорить с ними о том, ради чего пришла сюда. Сделав над собой усилие, она сказала, что бросает дом в Комагата, и спросила о-Юки, не нужно ли ей чего-нибудь из мебели. Все равно пойдет старьевщику...

— А что, о-Танэ еще не знает о болезни сына? — спросил Санкити.

— Наверное, знает. — Тоёсэ задумалась. — Косаку-сан был в Нагое, виделся с Сёта. И дядя Морихико уже все знает.

— Это я ему сказал.

— Свекровь пишет, что мне надо немедленно ехать в Нагою, — тоскливо проговорила Тоёсэ. — А мама зовет домой. Родители всегда думают сначала о детях. Моя мать очень жалеет меня.

— И тебя жалко, и Сёта, — сказал Санкити.

— Я, конечно, поеду в Нагою. Буду за ним ухаживать, — проговорила Тоёсэ. — Я ведь до сих пор только это и делала...

— Сколько лет прошло, как вы поженились? — спросил Санкити, стряхивая с папиросы пепел.

— Одиннадцать, — горько вздохнула Тоёсэ.

— Значит, ваша свадьба была годом позже нашей с о-Юки.

— Помнишь, когда мы жили в деревне, — вставила о-Юки, — из дома Хасимото приезжал приказчик? Он и сказал нам тогда, что Сёта женился.

— Да, да. Как это было давно! Я тогда получила от вас письмо, Счастливы мы были только первый год.

Потом все пошло вкривь и вкось. Свекровь часто хворала. А потом этот скандал... О-Юки тихонько вздохнула.

— Мы с Сёта старые друзья, — проговорил Санкити; — Еще в школе дружили, хотя учились в разных классах. Когда меня привезли в Токио, мне было восемь лет. В моде тогда были турецкие фески с кисточкой. И мы с Сёта носили такие фески... Вот с каких пор мы дружим.

— Да, вашей дружбе много лет, — сказала Тоёсэ. — Вы всегда беспокоитесь о Сёта, о его делах. Помню, кажется, в прошлом году вы были в Сэндае, так в каждом письме спрашивали о нем.

— Неужели в каждом?

— Вот именно. Вся его родня с ним носится. А он? Хотя бы работал, как все люди...

Тоёсэ сама не заметила, как стала вспоминать о своей жизни, а эта жизнь была наполнена только одним — любовью к Сёта. Она рассказывала, как уехала к родным, когда свекор бросил семью и скрылся. Как мать с отцом удерживали ее, и как она убежала из дому, и ехала к Сёта с таким чувством, будто ехала к возлюбленному.

По лицу Тоёсэ было видно, что ей приятны воспоминания. Еще она рассказала, что была однажды у толкователя судеб. Он сказал ей: «Вы добрая, но в вашем характере есть мужские черты. Берегитесь проявления мужского».

— Вы бы, дядюшка, это назвали наследственностью, — слабо улыбнулась Тоёсэ.

Дети о-Юки расшалились — они были в том возрасте, когда мальчишки бывают особенно озорными. Они шумели, смеялись, выбегали на улицу, опять прибегали. Даже самый младший ходил, переваливаясь, от служанки к матери и обратно.

— Ой, смотрите, ему молочка захотелось, — рассмеялась Тоёсэ. Малыш отдернул ручонку, потянувшуюся было к груди матери.

— Вот все уйдут, мы с тобой останемся одни, тогда можно, — наклонилась к малышу о-Юки, поправляя воротник кимоно.

— Мне показалось, тетя, что вы опять ждете ребенка. Мы как-то разговорились с моей служанкой. Она говорит, что, мол, и сомневаться нечего: тетушка о-Юки опять скоро будет младенца кормить.

Тоёсэ внимательно посмотрела на о-Юки. Та чуть-чуть покраснела и улыбнулась.

— О-Юки, может, ты хочешь купить что-нибудь из вещей Тоёсэ? — спросил жену Санкити.

— Не знаю, — нерешительно проговорила о-Юки. — Пожалуй, мне бы пригодилась сушильная доска. Может быть, Тоёсэ-сан продаст ее нам?

— Эта сушильная доска из кипариса. Мы ее специально заказывали, когда еще на другом берегу жили. Мы ведь там долго собирались жить. Я покажу ее старьевщику, он оценит, и вы тогда возьмете ее.

Тоёсэ засобиралась домой. Санкити поднялся наверх, оставив женщин вдвоем. Он подошел к окну. Крыши, крыши, рамы для сушки белья, беспорядочный лес труб над Комагата, воздух по-весеннему мутный и непрозрачный от дыма... Думы его были о Сёта.

О-Юки поднялась к мужу и стала рассказывать, о чем они говорили с Тоёсэ перед ее уходом. Женщины были поистине созданы на погибель Сёта. Он не мог и недели прожить без приключения. Даже вокруг о-Сюн вертелся. «Я завидую вам, тетушка», — сказала на прощание Тоёсэ.

— А ты что, никогда не бываешь недовольной? — раздраженно спросил жену Санкити.

— Мне не на что жаловаться.

Санкити некоторое время молча смотрел на жену.

— Тоёсэ может завидовать нам только в том, что мы здоровы, — сказал он и пошел к столу.

В тот вечер Санкити и о-Юки до позднего часа обсуждали дела племянника и его жены. Когда дети уснули, о-Юки вдруг прижалась к мужу и проговорила тоном, какого Санкити никогда не слыхал у нее.

— Ты верь мне, папочка. Хорошо?