Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи
Жос спустился в метро и стал искать свою линию с неловкостью какой-нибудь провинциалки. А кроме того, Жизель Вокро жила на краю света, и он должен был отшагать еще добрых четверть часа, волоча ноги в пыли Люксембургского сада, где задыхались под сухими деревьями люди, похожие на него. У него был вид бродяги, когда он оказался на углу улицы Ульм и Ломон. Элизабет ждала его на тротуаре, куря сигарету. Она не улыбалась, но глаза ее блестели.
— Хочешь подняться? — спросила она. Потом она поднялась на цыпочки — на ней были лодочки без каблуков — и поцеловала его в подбородок.
— Ты говоришь мне ты?
— Чтобы приручить беглецов, следует к ним относиться с доброжелательной фамильярностью. Это известно всем.
На этот раз ее глаза смеялись. Жос взял Элизабет за плечи и посмотрел на нее. Господи, и что поехал он искать на дорогах? «Я сказал твоей матери…»
— У красавицы Жизели мигрень, она очень раздражена, поверь мне!
Жос поднял глаза: окна на этаже Вокро были закрыты, ни одна штора не дрогнула.
— Тебе надо освежить рыльце, — засвидетельствовала Элизабет, морща носик. Неужели от него так несет? — Дворец на улице Шез поможет исправить ситуацию, разве не так?
Элизабет вела машину настолько уверенно, что Жос даже удивился. Она не задала ему ни единого вопроса, но сама рассказывала о красотах департамента Мен и Луара, о желтых лугах, о кроватях с балдахином, о личинках клещика-краснотелки, о фильме. Это был монолог на три минуты, забавный и ясный. Жос наблюдал за ней: слишком забавный; слишком ясный.
— А настоящая жизнь?
— Я люблю одного мужчину. Мне кажется, что я люблю одного мужчину.
Это было сказано нейтральным голосом. Взгляд, устремленный вперед, рука с сигаретой перевела в этот момент рычаг с третьей на вторую скорость. В этот момент они были на углу улицы Турнон и Сен-Сюльпис. В тени собора возник краткий миг обманчивой прохлады. Жос посмотрел вокруг себя, теперь пассивный и спокойный. Вье-Коломбье, Севр, Распай, Варен. В августе паркуются где хотят. Элизабет выключила мотор. Все та же новая для нее точность движений.
— Я его знаю?
Легкое колебание. Потом: «По имени, может быть, но не наверняка. Я сейчас вам расскажу». Она вновь перешла на «вы».
* * *
23-го июля утром, в воскресенье, очень рано, Элизабет потихоньку вышла из своей комнаты, стараясь не скрипеть ни дверью, ни лестницей, чтобы избежать любопытства барона и вопросов Лабеля и Блонде, своих соседей по «башенному коридору», тупику, загроможденному доспехами и готическими стульями с высокой спинкой. Каждый вечер, чтобы им польстить, она делала вид, что ей с огромным трудом удается устоять перед поползновениями своих компаньонов. Довольно древняя на вид щеколда делала ее комнату совершенно неприступной. Накануне она оставила машину в непривычном месте, откуда можно было отъехать, не тревожа слуха остальных участников септета.
Она приехала в Сомюр задолго до девяти часов, когда город был наполнен растворенной в воздухе влагой от поливальных машин и ароматом горячего хлеба. Над Луарой висело дымчатое марево. Кардонель пел в городе накануне вечером: она не могла, не нарушая приличий, отправиться прямо к нему в отель раньше одиннадцати. Вероятно, он получил по прибытии письмо Элизабет, которое она ему написала, извещая его о своем визите. Ждал ли он ее? Она села на террасе одного из кафе, откуда следила за отелем «Анна Анжуйская», поставив ноги в одну из восьмерок, которые официант нарисовал на июльской пыли водой из графина. Город встречал своих гостей с несколько высокомерным и необъяснимым достоинством. Элизабет почувствовала себя счастливой.
Она еще не успела выпить свой двойной кофе-эспрессо, когда заметила Реми Кардонеля. Он не выходил из отеля «Анна Анжуйская», а возвращался туда, в спортивном костюме, с полотенцем вокруг шеи. Он непременно должен был пройти перед террасой, где Элизабет поспешно уткнулась носом в чашку. Она подняла глаза в тот момент, когда певец остановился в четырех шагах и начал ее разглядывать. На кого он походил? На недоступного старшего брата, за которым всегда бегают подруги; на студента-дипломника. В любом случае у него было лицо, которое дразнило Элизабет, но которое ей показалось на удивление молодым (гораздо более молодым, чем на фотографиях) и невинным, да, именно невинным.
Он направился к ней:
— Вы тоже, только с постели?
— А как вы узнали, что это я?
— Мне случается смотреть телевизор. И потом…
Описав круг рукой, он указал на набережную Карно, пустующую тень под деревьями, еще не проснувшийся город, над которым начали звонить колокола. «Это не моя заслуга, просто вы единственное живое существо в округе… Вместе с той вон кошкой, которая сидит на парапете».
Он сел рядом с Элизабет, без намека на развязность, скорее с безмолвной пластичностью, очень похожей на скромность животного. «Это странно, — сказал он, — но куда бы я ни бросил взгляд, я всегда вижу кошку или птицу, или старую собаку. У вас то же самое?» Он жестом заказал кофе.
— А я, куда бы я ни посмотрела, везде вижу каких-нибудь типов…
Реплика Элизабет, излишне провоцирующая, создала между ними небольшую неловкость. Не слишком глубокую. «Ах, да, типы…» Кардонель сидел с покорным видом, казалось, думая о чем-то другом. Он положил три куска сахара в чашку и долго крутил ложкой. Элизабет достала с дюжину отпечатанных листов и положила их перед ним на стол. «Я обозначила карандашом названия ваших песен, что касается музыки…»
— Да, твоя подруга мне объяснила, как ты делаешь…
Он читал медленно, артикулируя губами слова, слегка отмечая указательным пальцем ритм. Он отпил несколько глотков кофе, не отрывая взгляда от листов, которые положил на стол только пять-шесть минут спустя. Пять-шесть минут — это довольно долго. У Элизабет было достаточно времени, чтобы пожалеть о своей бестактности и вновь обрести спокойствие. Она ни на минуту не отрывала от Кардонеля взгляда, пока тот читал. У него были короткие волосы; полотенце плохо скрывало шею вожатого бойскаутов. «Все, что я ненавижу, — подумала она. — И какой мальчишка…» У нее сердце упало, когда он вновь поднял голову. Что происходит? Кардонель спросил у нее, за сколько времени она написала эти слова, есть ли у нее другие в запасе, и тому подобное. Казалось, ее ответы одновременно и обрадовали и разочаровали его. «Почему же ты не пришла ко мне раньше? Все это какая-то каша. Хотя… Оставь мне вот это и это… Я обработаю тебе их по-другому».
Они провели приятный день. Тут же стали Реми и Элизабет, перешли на «ты», как будто всегда знали друг друга, что вполне объяснялось их возрастом. Удивительнее был тот внутренний покой, который Реми удавалось установить с любой вещью. Он обращался к людям с той непоколебимой любезностью, которая творила чудеса. Он одинаково естественно говорил о себе и задавал вопросы. Все шло само собой. Июльское воскресенье в департаменте Мен и Луара, двое незнакомцев ощупью отыскивают дорогу друг к другу: не самое, однако, легкое дело. Тем менее легкое, что вечером Реми давал большой концерт в Шоле, и его беспокоил его голос. Он обвязал шею платком, сосал пастилки, говорил, смягчая каждый звук, модулируя его с осторожностью, которая придавала его словам доверительный ритм. Он повел Элизабет посмотреть Музей лошади, который был последним местом на земле, куда она могла бы пойти по своей инициативе. Он объяснял ей, что такое высшая школа верховой езды, что такое естественные, искусственные и вспомогательные средства управления лошадью, какие бывают аллюры, рассказал про хлысты с золотыми кольцами, про тех, кто обучает верховой езде в военных училищах, и был удивлен, что она ничего не знает о «Миледи» Поля Морана и о майоре Гардфоре, историю которого он ей рассказал, обнаруживая давнее знакомство с совершенно незнакомой для Элизабет лексикой, делясь с ней любопытными историями и открывая перед ней мир неожиданных увлечений.
— Я согласился петь в Сомюре только для того, чтобы посетить этот музей, а в Алансоне — чтобы сходить на конный завод Дюпена. А ты знаешь, что я там никогда не был?
— Ты должен был бы стать… как это? Наездником…
— Я бы мог.
Он сказал это с такой мрачной серьезностью, что Элизабет рассмеялась. В час они повернули назад, не пожелав осчастливить своим присутствием ресторан в деревенском стиле. «О нет, только не с ним!» — подумала Элизабет, когда Реми въехал на маленьком «рено» (он сел за руль) под вычурный портал. Они заказали себе омлет несколькими километрами дальше, в обыкновенном деревенском кафе, хозяйка которого, бесконечно счастливая, попросила автограф и угостила их водкой из виноградных выжимок.
* * *
— Вы меня принимаете за идиотку? Растяпу, дуру, простофилю, каких не бывает…
Элизабет стучит кулаком по подушке. Она потушила почти все лампы и устроила страшный сквозняк между двумя окнами. На ней надето кимоно из серого льна, которое делает ее более чем голой. Из пяти-шести запылившихся бутылок она выбирает наименее опустошенную, ставит ее между собой и Жосом на ковер, около ведерка со льдом, прежде чем вытянуться там самой, опершись спиной о диванчик. Они с Жосом сидят и пьют. Уже наступила ночь, густо сдобренная музыкой, отзвуками телевизоров. Жос очень спокоен. По кое-каким признакам можно догадаться, что Элизабет пыталась недавно как-то приукрасить его жилище.
