Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2007)
Однако третий модус существования аудиокниг ставит их на границу поля книжной культуры и собственно массмедиа. Это те издания, в которых упор делается не на популярность текста, а на популярность исполнителя. В них текст начитывает некое медийное лицо. Это может быть его собственный текст (мемуарный, как правило) либо выбранные им “любимые” стихи или рассказы4. Такие диски “работают” иначе, чем аудио собственно книжного формата. Здесь также присутствует механизм замещения. Только замещается не книга, а бренд — по метонимическому принципу. Голос медийного лица выступает как его субститут. “Чтение” отодвигается на второй план, а на первый выдвигается механизм приобщения. Включая запись, слушатель приобщается к сакрализованному миру “звезд”. Многие из этих изданий не имеют бумажного соответствия, выступая в качестве места первичной публикации. Но это не создает конкуренции традиционной книге, ибо это иная, соседняя ниша. Появление подобных изданий — скорее симптом более общих процессов, чем их направляющая сила.
Ведь соседство с медиа преобразует (в силу необходимости пиара) и собственно литературную культуру. Превращение автора в издательский бренд требует от него все возрастающей публичности. Культивируется институт презентаций, в ходе которых текст предъявляется СМИ вместе с автором, а его содержание становится неотделимо от авторского имиджа — поведения, интонации, голоса. В этой ситуации значимость устных форм бытования текста возрастает — по крайней мере для литературно-издательской среды. Текст начинает мыслиться как произносимый автором для публики, разыгрываемый вслух. Особенно это касается поэзии. Но и в повествовательной прозе аналогичная аудиализация текста имеет место быть (Гришковец как автор прозаических миниатюр, Рубина в качестве “рассказчицы”). Эти процессы создают для аудиокниги потенциал самостоятельного, а не заместительного развития, поскольку сама структура текстов, создаваемых в этой нише, рассчитана в основном на произнесение/слушание, а не на чтение/видение. Означает ли это, что Мак-Люэн все же прав и намечающаяся “новая устность” (по Д. Давыдову) все же изменит характер литературы и читательской культуры, вернув их как бы к “рукописному” этапу?
Пока неизвестно.
1 См., например, диски: Б. Акунин, “Азазель” (текст от автора — Александр Филиппенко, Фандорин — Сергей Безруков; “Союз”); В. Пелевин, “Шлем ужаса” (в числе исполнителей — Тина Канделаки, Мария Голубкина, Юлия Рутберг, Николай Фоменко, Александр Ф. Скляр). Интересно, что в этом случае один “пиар-фактор” накладывается на другой — популярность книги подкрепляется популярностью озвучивающих ее актеров. Немного иной принцип использован в проектах: Татьяна Толстая, “От автора” (ГТРК “Культура”) и Сергей Минаев, “Духless (Повесть о ненастоящем человеке)” (“АСТ Москва”). Толстая и Минаев сами читают свои тексты. Минаев — нашумевшую книгу, которая сделала его знаменитым, а Толстая — ранние рассказы. И хотя в первом случае перед нами — явление массовой литературы, а во втором — так называемой “высокой”, и там и здесь имеет место эксплуатация интереса к автору как к “медийному лицу”. Существуют также “аудиоклоны” серийной массовой литературы (звучат Устинова, Донцова и проч.) и практически всей текущей беллетристики (Улицкая, Слаповский, Крусанов и т. д.).
2 Или даже — если речь идет о литературе XIX — XX веков — самими авторами исследований. См., например: “Корней Иванович Чуковский о Чехове, Репине, Блоке, Пастернаке, Ахматовой, Маяковском, Куприне, Андрееве” (“Ардис”), “Живые голоса поэтов начала XX века” (“СофтИздат”). Массово издаются и старые радиопостановки (см. проекты студии “Звуковая книга”). Интересен и замысел фирмы “Союз” — перенести в аудиоформат жанры, в которых бумажная литература обычно транслирует “культурный канон” (аудиоальманах “Классика русского рассказа”).
3 Акцент на исполнение создается в особенности в ситуации, когда существуют несколько аудиоверсий одного и того же произведения. Так, есть “Мастер и Маргарита” в классическом чтении Владимира Самойлова (“Ардис”) и в исполнении молодых популярных актеров Максима Суханова, Дарьи Мороз и Александра Клюквина (“Союз”).
4 См., например, диски фирмы “Союз”: Сергей Юрский, “Портреты с натуры”; В. Смехов, “Когда я был Атосом”, а также Людмила Улицкая, “Девочки. Сборник рассказов” (акцент в проекте делается не на автора, а на самих “девочек”: текст читают Вера Алентова и Юлия Меньшова).
Синим по серому
Михаил Письменный. Литературы русской История. Повесть. — “Дружба народов”, 2006, № 5.
В России, где незабвенный и неповторимый Третий Рим трансформировался в великий и ужасный Третий Интернационал, трудно приживалась, да так и не прижилась до самого последнего момента элементарная мысль о ценности банального бытования, “просто” жизни, не обеспеченной грандиозным содержанием. Россия не сумела жить иначе, как на последнем пределе, в глобальном проекте, мистической драмой небывалой и невозможной судьбы. Есть история — и есть История. Есть бессмысленная коллекция случайных артефактов, движущаяся суета, — и есть мистерия провиденциально мотивированного пути.
Но если целину назначенных к Армагеддону пространств распахивают под огороды и превращают в хранилище отходов (Мировую Свалку), если могучая река великой Истории иссякает и гниет, если мистериальный трагический большак зарастает дикой сорной травой — как жить? чем жить? куда жить?..
Сравнительно недавно, едва ли раньше 70-х, на горизонте русского самосознания возник этот вопрос в прямой связи с окончательным отмиранием радикального советского проекта, плавно подмененного ничтожными целеполаганиями потребительской цивилизации. Где-то там, между 70-ми и 80-ми, на исторической вырубке и в начальной точке замешательства, овладевшего русским интеллигентом, и подвесил придуманный им мир города Язьминска Михаил Письменный в повести “Литературы русской История”. Отразив и кризис цельного смысла, и нервическую драматику бессмысленной жизни, и интуитивный поиск выхода из тупика.
И уже в названии этой вещи заявлены три главных темы. Именно то, что волнует и болит. Россия. История. Литература.
С тех пор, как разыгралась язьминская драма Письменного, изменилось, конечно, практически все. Проклятое прошлое выпало в сухие кристаллы. Новыми красками крашена эпоха. Новые герои морщат лбы и надувают щеки. Но проблема бессущностного существования осталась не разрешена.
Проект вхождения в западное человечество (европейский или какой там еще дом) осуществился в самых примитивных, но неотразимо убедительных формах тотального потребления удовольствий. Однако на глубине, на дне колодца, угрюмо молчит все та же тайна. И засилье дешевых развлечений не отменило тягостного впечатления пустоты и ничтожества как базисных характеристик нынешней невразумительной, второсортной “Эрэфии”. Их не отменят также и блуждающие в коллективном сознании современников химеры нефтегазового колосса на глиняных ногах, чубайсовской утопии грядущей либеральной империи, вариаций на тему Новой Московской Орды, пародийной прохановской Пятой империи как некоего абсолютно пустого пока ресурса великого будущего…
Так что вопросы, которые так или иначе задают автор и герои “Литературы русской Истории”, сохраняют актуальность. Да и ответы, возможно, тоже.
Россия в повести Письменного сугубо провинциальна. Именно такой она, кстати, и стала во второй половине минувшего века. Едва ли не всюду и едва ли не всегда у нас с тех пор — убогий, захолустный Язьминск.
Раньше — у Достоевского прежде всего — в хаосе русской провинции разрешались основные вопросы человеческого бытия, и любой нелепый Скотопригоньевск становился вдруг навсегда духовной столицей мира. Но уже скептику Чехову вся Россия кажется тотально провинциальной — то есть духовно слабо обеспеченной, страдающей дефицитом смысла. А кульминация этого состояния — современность, где смысл едва брезжит в серых потемках (в литературных проекциях — дачная местность В. Маканина, столичный муляж М. Кантора, симулякр В. Пелевина, закоулки, коридоры и кабинеты Евг. Кузнецова, пустыня О. Павлова, кочевье И. Кочергина, распутья и дороги в никуда З. Прилепина, Н. Ключаревой и М. Кошкиной, глухие углы В. Курносенко и И. Мамаевой…).
Но вот этот самый никому вообще неведомый, ненужный и неинтересный Язьминск, пустое (позднесоветское, постсоветское) время... — они не забыты, кажется, Богом. В унылом закоулке мироздания в невменяемые годы появляется человек, который не оправдывает собой и не объясняет эти годы и этот закоулок, но — становится здесь и теперь средоточием ускользающего, распадающегося смысла, точкой сопряжения мировых стихий, фокусом сильных чувств и самых глубоких мыслей…
