Наталья Земскова - Детородный возраст
Он упрямо мотнул головой, лицо его потвердело:
– Нет, не ага. Ты всегда меня гонишь. В общем, так: я найду адвоката, или двух, нужно двух. От тебя толку мало, я вижу. Учти: ты уйдешь – я там тоже работать не стану. А сейчас позвони мужу, чтобы он тебя забрал домой, я без машины. А может, лучше пройдемся? Давай, пойдем. Вставай.
– Нет, Коля, нет. Я же сама на машине. У мужа выставка и немцы, ему не до того. И знаешь, мне нужно посидеть, переварить. А ты иди, иди. Пожалуйста…
Маргарита смотрела почти умоляюще, и, не выдержав этого взгляда, Николай Степанович неловко поднялся, что-то было начал говорить, прервал себя на полуслове, махнул рукой и побрел к выходу. Пару раз попытался вернуться, но не решился.
Едва он скрылся из виду, Маргарита закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Слезы размазали тушь, проторили дорожки в румянах и пудре и стекали прямо на скатерть – мутные розоватые капельки. В полутемном кафе на нее никто не обращал внимания, и, вдоволь наплакавшись, она заказала рюмку коньяка, понюхала, но пить не стала, отвернулась к окну, где уже образовались синеватые сумерки, да так и застыла, разглядывая вечернюю иллюминацию и плывущий свет фар за стеклом.
Маргарита Вениаминовна Реутова была не просто хорошим врачом. Она обладала невероятным диагностическим слухом, умея предугадывать то, чего, казалось бы, предугадать было нельзя. Некоторые считали ее перестраховщицей, но статистика вынашивания у нее всегда была на порядок выше, чем у других докторов. Женщины это знали и всеми правдами и неправдами рвались именно к ней. Ей удавалось справляться с самыми тяжелыми случаями. Нередко ее помощь была как будто чисто психологической и, на посторонний взгляд, волшебной. Но для этого волшебства требовалось непременное условие – полная погруженность, настроенность на больного. И сейчас Маргарита Вениаминовна пыталась определить, что на самом деле произошло в истории с Соколовой: сыграла ли роль ее врачебная невнимательность и, как следствие, случилась ошибка, или это всё же несчастный случай. Нет, формально всё было сделано правильно: обследование, диагноз, лечение. Любой врач на ее месте выписал бы женщину со спокойной душой. И выписал бы гораздо раньше. Она собиралась это сделать через два дня, поэтому и отпустила пациентку на ночь домой…
Но ведь именно в это время, два месяца назад, ее внезапно захватило это потерянное состояние, из которого она до сих пор не может выбраться. Вполне возможно, она просто не увидела, не разглядела второе дно ситуации, уловила лишь внешние контуры. Ни Стервятников, никто другой, даже самый опытный специалист ее в этом уличить, конечно, не могут, но довольно того, что она сама допускает такую возможность и, значит, виновата.
Виновата?
Давно нужно было вставать и уходить, а она сидела и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, снова и снова задавая себе этот вопрос и не находя ответа. Да его, наверное, не было. Кафе потихоньку пустело и становилось менее уютным, оставаться дальше было нельзя, но она всё сидела, погрузившись в странное состояние, когда никуда не надо и ничего не хочется. Мысли возникали обрывочные, никак между собой не связывались, да она и не пыталась их связать. Стервятников ни топить, ни защищать ее не будет – это ясно. Но сам факт, что Маргарита Вениаминовна стала причиной нависшего над больницей скандала, делает ее персоной нон грата, и никакие былые заслуги не в счет. Но это не самое страшное. Ей почти всё равно, чем закончится эта история. Она не чувствует почвы под ногами, она не может воевать, оттого что сама себе в тягость. Вот что хуже всего.
«Господи, что же мне делать, ведь я совсем без сил», – прошептала Маргарита, встала и медленно направилась к выходу. Вышла, села в машину, долго не могла ее завести, наконец, завела и поехала в первом попавшемся направлении. Выехала на Московский проспект, прочь, куда-нибудь подальше от этого абсурда.
Город жил блестящей вечерней игрой, подмигивал, любовался собой, выигрышно подсвеченный или задрапированный темнотой, искрился и шумел, но всё это не имело к ней никакого отношения. Где-то громыхал и переливался ставший привычным салют, на всех деревьях зачем-то висели сетки ярких лампочек. Город давил своей мнимой праздничностью, тяготил навязчивой иллюминацией, ранил огнями. Несчастненькие, неуспешные здесь никому не нужны, а притворяться счастливой она не станет.
Проспект довольно быстро кончился, и Маргарита, сама того не ожидая, выехала на окраину города, который всё тянулся и тянулся по обе стороны дороги, потом стал редеть, потухать и вот уже остался позади. Начали попадаться знакомые названия пригородных селений, но они тут же забывались и исчезали из памяти. За городской чертой Маргарита ориентировалась плохо, но что-то гнало ее дальше и дальше, и она не пыталась сопротивляться, совсем не думая о том, как будет возвращаться. Оказавшись на трассе, она нажала на газ, быстро набирая скорость и с удивлением чувствуя, что ей становится легче. Будто бы, ускоряясь, она сбрасывала свинцовую тяжесть, вырывалась из ее плотной давящей пелены на воздух и свет. Она снова нажала на газ, и машина легко подчинилась, словно радуясь свободе от светофоров. Девяносто, сто десять, сто, снова сто десять, сто двадцать, сто сорок. Сто сорок. Как всё, оказывается, просто. Можно вырваться, вырваться.
Она летела стрелой по шоссе, и мучительные мысли выскакивали из головы, как упругие мячики, растворяясь где-то позади. Как же она раньше до этого не додумалась… Вырваться, вырваться. Кириллов? Ну его вдребезги. Работа? И ее туда же. И чего она к ним привязалась? Один из миллиона вариантов бессмысленной и бестолковой жизни. Всего лишь вариант. Не лучше и не хуже прочих. Не нужна? И они не нужны. Не нужны. Надо только запомнить и удержать это легкое состояние безразличия ко всему. Вдребезги, вдребезги. Вот ключевое слово. Она его запомнит, будет всё время произносить и сможет удержать. Сто сорок, сто тридцать, сто сорок… Какое гладкое и ловкое шоссе – она никогда раньше не ездила с такой скоростью. Боялась, глупая. А зря. Нет ничего, только желание лететь и лететь сквозь вязкую темноту – прочь от давящих мыслей. Им нельзя поддаваться. Или они – или ты. Странно, так мало машин, будто ей нарочно уступают дорогу, по которой можно катиться и катиться без конца. Бензина много, это хорошо. Сто сорок, сто тридцать, сто сорок.
Может быть, все эти события – лишь повод для глобальных перемен. Да, всё сломать, уехать, например, в Австралию. Еще полжизни есть. Ну ладно, не полжизни – треть-то точно. И жить у океана. Совсем одной. И никого не видеть. Не ждать. И не хотеть. Ведь можно не хотеть, не ждать? Не ждать – и, значит, быть совсем свободной. Равнодушной.
