Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале
— Бог неизмерим. Он за пределами наших слов и понятий. Когда человек считает, что достаточно языка, он ничего значительного не почувствовал и не открыл. Какая ужасающая нищета — суметь выразить себя совершенно… Это указывает на то, что внутри человека нет ничего, это выдает душу, которая не вышла за свои узкие пределы. Восхищаться сказанным — это радоваться повторению. Я надеюсь, что никогда не стану довольствоваться своими фразами или мыслями…
Перед лицом такого неприятия действительности архидиакон снова бросился в атаку:
— Ты считаешь нормальным то, что Бог избрал тебя?
— Я не знаю, что такое нормально.
Священник вышел из терпения:
— Считаешь ли ты правомерным, что Бог предпочел тебя мне?
— Нет.
Анна, сдвинув брови, подумала и уточнила:
— На самом деле, монсеньор, Он говорит с вами, но вы Его не слышите.
— Что?!
Потрясенный архидиакон издал крик, который раскатился под потолком зала. Анна между тем упорно продолжила:
— Да, я считаю, что Он обращается к каждому из людей.
Великая Мадемуазель и Брендор переглянулись, на их лицах было написано отчаяние. Архидиакон стремился испепелить Анну огнем своих темных глаз.
— Мне кажется, ты забываешь, что я не простой смертный.
— Перед людьми?
— Перед Богом, дитя мое. Я один из Его священнослужителей. Помни о том, что я архидиакон.
— Ах это! Но это не имеет значения.
Он с трудом сглотнул. Анна улыбнулась:
— Послушайте, монсеньор, вот я не священник, не папа, не архидиакон, а Господь находит меня.
Архидиакон вскочил со стула и проорал:
— Хватит, это уже слишком!
Затем его лицо исказилось от боли, он застонал, словно в него попала стрела, приложил руку к животу, восстановил дыхание и попытался унять болезненный тик, исказивший его лицо.
Брендор и Великая Мадемуазель боялись, что у него не выдержит сердце. Более наблюдательная Анна прошептала:
— Монсеньор, у вас кровотечение.
Она пальцем указала на три капельки крови на плиточном полу у его ног. Затем она перевела взгляд на бурые пятна, которые начали расползаться спереди на облачении.
Архидиакон опустился в кресло.
— Зачем вы это делаете, монсеньор?
Она намекала на власяницу, которая была обернута у него вокруг пояса. Когда архидиакон резко встал, то металлические шипы вонзились в тело, нанеся глубокие порезы на животе.
— Я несу свой крест, дитя мое, — устало ответил он. — Я подражаю Господу нашему, который умер, пронзенный гвоздями.
— Иисус страдал не добровольно, Его распяли. Лучше было бы подражать Ему в доброте и любви к ближнему, чем в смертельных муках; их выбрал не Он, так ведь?
Анна очень гордилась тем, что недавно по указке Брендора прочла Евангелия. Монаха и Великую Мадемуазель знобило от волнения.
Архидиакон, хоть и был поглощен борьбой со своими жестокими страданиями, все же глухо произнес:
— Замолчите вы, невежда! Я очищаю свою веру. Нет настоящей набожности без умерщвления плоти.
Анна не обратила внимания на слово «дура».
— Зачем вам себя умерщвлять, прежде чем подступит смерть? Зачем вам терзать свое тело?
— Чтобы победил дух, нужно смирить плоть.
— Вздор! Кровопускание не сделает человека лучше. Достаточно душевных мучений из-за того, что согрешил. Надо ли себя калечить во имя Бога? Разве Он злой? Извращенный? Когда я нахожу Его в себе, я ощущаю совсем другое. Он наполняет меня радостью. Он мне говорит…
— Все.
Сухо, с присвистом прозвучал приговор. Словно щелчок хлыста.
Великая Мадемуазель бросилась к Анне, схватила ее за руку, невнятно принесла извинения, потом подчеркнуто вежливо попрощалась с монсеньором, Брендор сделал то же самое, и они покинули бледного, с трудом дышавшего священника, который, пытаясь сохранять достоинство, корчился в своем кресле.
Однако, уже стоя на пороге, Анна, не утерпев, обратилась к прелату таким тоном, словно он ее приятель:
— Если хотите знать мое мнение, монсеньор, ваш призыв к страданию исходит не от Бога — он исходит от вас.
Великая Мадемуазель подавила желание влепить Анне пощечину, и они покинули дворец чуть ли не бегом.
Когда они оказались на улице, она обратила свое искаженное гневом лицо к Анне:
— Почему ты так вызывающе себя вела?
— Вызывающе? Я разговаривала с ним так, как разговариваю с вами и с Брендором. Вот вы меня понимаете, а он нет.
Великая Мадемуазель и Брендор переглянулись: Анна говорила правду. Они привыкли выражать свои мысли свободно: никто из них не был строгим догматиком, и они видели в ее суждениях скорее достоинство чувств, чем шокирующую, если не еретическую резкость формулировок.
— Вовремя мы ушли, — сделал вывод Брендор.
— Брендор, не будьте наивным. Ушли наши тела, а слова остались. У архидиакона достаточно причин чувствовать себя оскорбленным: Анна его обидела.
— Я?! — воскликнула Анна.
— Ты упрекнула его за умерщвление плоти, а он так гордится этим.
— А-а, я счастлива, что вы согласны со мной: он страдает ради себя самого, а не ради Бога. А это гордыня, если не тщеславие.
Брендор и Великая Мадемуазель вздохнули: урезонить Анну или хотя бы пробудить в ней осмотрительность было невозможно. Они предпочли не затевать ссору. С помощью монаха Великая Мадемуазель села на пепельно-серого осла, и старая дама, тощий гигант и восхитительно красивая девушка — необычное трио — двинулись по улицам Брюгге. Они вернулись в бегинаж, не произнеся по дороге ни слова. Оказавшись в обители, они молча разошлись. Горя желанием поухаживать за кузиной, Анна пошла к себе. Открыв дверь, она сразу же заметила, что свет в комнате какой-то необычный, приглушенный. Недоумевая, она подняла голову. Вверху покачивалось тело Иды — она повесилась.
32
Маргарет,
твой ответ шел очень и очень долго, но почта поступила бы намного правильнее, если бы вообще затеряла его. Он меня возмутил. Ты не только не поняла ничего из того, что я тебе рассказывала, но ты позволяешь себе переиначить мой рассказ, наполняя его заблуждениями, не лезущими ни в какие ворота.
Ты больше не достойна моего доверия. А впрочем, была ли ты когда-нибудь его достойна? И если я считала на протяжении многих лет, что ты помогаешь мне своей любовью, то теперь я спрашиваю себя: а что, если ты усугубляешь мои трудности?
Не важно. Это последнее письмо, которое я посылаю тебе. Как бы то ни было, я уезжаю из Вены, развожусь с Францем и порываю с Калгари. Моя жизнь начнется заново, в другом месте. Ты могла бы стать единственным человеком из моего прошлого, которого я взяла бы с собой в новую жизнь. Твоя ложка дегтя вынуждает меня отказаться от этого намерения.
