Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале
Священник закончил надгробную речь.
От толпы отделился мужчина в черном костюме, собиравшийся зачитать текст. Энни глазам своим не поверила: это был Дэвид, еще более смазливый, чем обычно, задыхавшийся от переполнявших его чувств. Под тем предлогом, что он играл внука героини в фильме «Девушка в красных очках», он обращался к Кошелке Вюиттон, как если бы та и на самом деле приходилась ему бабушкой.
Однако — и Энни была тому свидетелем — старая актриса вовсе не подружилась с Дэвидом на съемках.
— Сволочь, — процедила она сквозь зубы.
Джоанна тихо сказала ей:
— Дорогая, этот эпизод церемонии мог бы тебе понравиться, однако ты по привычке отвергла его.
— Дэвид не был с ней близко знаком, А она считала его пошлым и слащавым. Она даже сказала: «Мне, при моем диабете и уровне сахара, противопоказано водиться с этим мальчиком».
— Текст ему написал Питер Мерфи, один из лучших голливудских авторов.
Энни прислушалась. Действительно, текст был остроумным, веселым, проникнутым чувством. Маленький шедевр. Это доконало Энни.
Не заботясь о приличиях, она повернулась и стремительно направилась к своему автомобилю. Цвет Голливуда с удивлением переглядывался. Дэвид, сообразив, что перестал быть объектом всеобщего внимания, оторвался от бумажки с текстом, посмотрел, что же происходит, и увидел, как Энни в сердцах захлопывает дверцу своего лимузина.
Делая вид, что не понимает происходящего, он наморщил лоб, как это делал Джеймс Дин в картине «К востоку от рая», а затем, выпятив ангельские губки, возобновил чтение.
Они ехали уже сорок пять минут, но ни Джоанна, ни Энни не промолвили ни слова.
Энни дала шоферу адрес, но Джоанна не расслышала.
Она гадала, как завязать разговор с девушкой, всецело погруженной в свои мысли. Зная, какую искреннюю любовь Энни питала к усопшей, она рискнула вступить с этой ноты:
— Какой сногсшибательный путь проделала эта Табата Керр! Ты представляешь? Все средства массовой информации освещали ее похороны. Она давно уже стала олицетворением Голливуда.
Хотя Энни никак не реагировала на сказанное, Джоанна чувствовала, что та ее слушает, а потому продолжила:
— В этом ремесле главное — это подольше удержаться на плаву. Ни за что не поверю, что если бы Табата Керр скончалась двадцать лет назад, ей оказали бы такие почести.
Энни нарушила свое молчание:
— Однако не так уж это и ценно.
— Что — это?
— Известность. Сегодня считается, что слава — это лучший гонорар.
— Если ты знаменит, то получаешь новые контракты, а не прозябаешь в тени.
— Какой ценой, Джоанна? Какой ценой? За это приходится слишком дорого платить. Мы отражаемся в зеркалах, но при этом оказываемся в их власти. Кошелка Вюиттон ради славы принесла в жертву Табату Керр. В ней все было выставлено напоказ: лицо перекроено, реплики просчитаны, одежда утрирована, плюс цинизм ковбоя-забулдыги и сверхплотный график в угоду карьере. Своего у нее ничего не осталось. Даже свою смерть она обставила в расчете на грядущие поколения. Нелепо…
Джоанна выразила искреннее удивление:
— А я думала, что ты ее любила.
Энни вздохнула:
— Любила… Я ею восхищалась. Завидовала ей. Я верила, что она нашла способ избавиться от страданий.
— Вот оно как!
— Что я любила в ней, так это ту девчонку, которая не заносилась высоко и которая создала такой забавный персонаж. Время от времени под маской можно было различить эту девочку: она потешалась над собственным номером. Тем не менее она охотно взорвала бы решетку своей тюрьмы. Постой, кстати, о тюрьме…
Лимузин остановился в Ланкастере, перед исправительным учреждением, где отбывал свой срок Итан. На парковку въехали два автобуса с детьми, прибывшими навестить своих отцов.
Энни вышла из лимузина. Когда она ступила на асфальт, подростки ее узнали и восторженно зааплодировали: они были рады, что голливудская звезда оказалась в сходной с ними ситуации. Она приветливо помахала им рукой и нагнулась к Джоанне:
— Возвращайся домой на машине. Я вызову такси.
— Спасибо… нам надо поговорить о проектах, о сценариях, которые я тебе принесла.
— Итан ждет.
Энни ускорила шаг, сдернула траурный шарф, подходя к металлическим воротам. Перед тем как войти, она высыпала содержимое своей сумочки в урну. Упаковки таблеток присоединились к скомканной промасленной бумаге. Они с Итаном поклялись друг другу, что воспользуются этим «затворничеством», чтобы избавиться от зависимости, отделаться от любых препаратов: наркотиков и лекарств.
«Хорошо, пусть будет тюрьма, но никакой химии», — заявила тогда Энни.
Когда через пятнадцать минут она увидела сквозь стекло, как в комнату для свиданий вошел Итан — бледный, трясущийся, с покрасневшими веками, растерянный, постаревший лет на десять, с трудом волочивший ноги, — то поняла, что в этом деле преуспела больше, чем он.
34
Анна быстро схватила стул, поставила его на сундук и попыталась снять Иду с крюка.
Не удалось.
Веревка не поддавалась, тем более что тело своей тяжестью затрудняло выполнение задуманного. Анна закричала, зовя на помощь, обхватила тело самоубийцы, приподнимая его, чтобы ослабить давление петли на шею.
На ее крик прибежал Брендор. Благодаря своему высокому росту он сумел высвободить Иду из скользящей петли.
Наступило удушье, но она все еще подавала признаки жизни. Они положили ее на пол, поддерживая голову.
Какая-то юная бегинка вызвалась сбегать за врачом, но прежде, чем она выскочила из комнаты, Анна посоветовала ей обратиться к Себастьяну Меусу из приюта Святого Космы, а не к ленивым врачам из больницы Святого Иоанна.
Ида была очень плоха, она изредка приходила в сознание. Она молчала и единственным уцелевшим глазом печально смотрела на своих спасителей. «Зачем вы это сделали? — звучал безмолвный вопрос. — Я так несчастна, что с радостью умерла бы».
При виде такого отчаяния, столь далекого от привычных оскорблений, грубых отказов и поношений, потрясенная Анна, которую переполняла бессильная любовь, не могла сдержать слез.
— Зачем, Ида, зачем?
К вечеру приютский врач счел, что Ида вне опасности: она отделалась синяками, несколькими царапинами от пеньковой веревки, болью в трахее и гортани при глотании да хрипотой. Врач ловко соорудил что-то вроде жесткого ошейника из предварительно вымоченной, чтобы тесно облегать плечи и шею, кожи. Ошейник он затем высушил и укрепил лозой. Ида должна была носить его не снимая в течение следующих двух недель. Поздним вечером, когда Анна ухаживала за Идой при свете единственной свечи, подавленная, страдающая от боли, спокойная, как никогда, и избавившаяся от желчной озлобленности девушка рассказала кузине о том, что произошло.
