Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале
— Сегодня утром, как только ты ушла с Брендором и Великой Мадемуазель, я, не послушавшись твоего совета, решила отправиться в Брюгге. Понимаешь, я уже давно не ходила по нашему городу, глазея по сторонам. Я была так рада. Мне казалось, что, перейдя через мост, я все уничтожу: отменю пожар, залечу свои раны и опять стану такой, какой была прежде. Увы, уже на набережной я заметила гримасы ротозеев, некоторые остолбенело смотрели на меня, другие отворачивались. Я сначала даже обернулась, чтобы увидеть, что за зрелище или причудливый наряд вызвали такую реакцию. К несчастью, это была я, только я. Тут я увидела Вилфрида, одного из моих ухажеров. Я помчалась к нему, радостно выкрикивая его имя. А он не только не узнал меня, но и дал стрекача. Но я дура дурой бежала вслед за ним по улицам и продолжала звать его: «Вилфрид! Вилфрид!» На площади Сен-Кристоф он присоединился к своим друзьям. Там были Рубен, Матис, Фабер, Питер, Батист и Альбрехт. По правде говоря, с половиной из них я переспала, с остальными флиртовала. Когда они увидели, что к ним несется их товарищ, преследуемый вопящей во всю глотку сумасшедшей девицей, они расхохотались. Но когда я оказалась рядом с ними и назвала их по именам, смех затих. И в их глазах, Анна, я увидела не только отвращение, но и ненависть. Беспощадные взгляды. Взгляды, вопиющие о том, как я уродлива и отвратительна. «Ведьма, убирайся прочь, знать тебя не знаем». Я все твердила: «Я Ида». А они в ответ говорили, что не спят с женщинами-вампирами или суккубами, и советовали мне вернуться в ад. Я заплакала. Представляю себе, что за жуткий вид был у меня, когда из затянутой глазницы закапали слезы. Они отступили от меня с криками: «Ведьма, убирайся прочь!» Все они повторяли это слово: «Ведьма!» Поскольку я была так ошарашена, что не могла сдвинуться с места, парни удрали, а вокруг меня столпилось несколько десятков мальчишек, которые скандировали: «Ведьма, ведьма, ведьма!» Они окружили меня и устроили настоящую фарандолу. Бесноватые гномы! Когда я, собравшись с силами, пошла, они двинулись следом. Я пошла быстрее. Они не отставали. Тогда я помчалась, но меня догнали эти брюггские сопляки, которые похвалялись тем, что прогнали ведьму. Я скрылась в бегинаже, забралась в дом Великой Мадемуазель.
— Но…
— Да, я знала, что ее там нет. Я вошла в дом, потому что решила, что у нее есть это…
— Что — это?
— Зеркало.
Ида замолчала, молчала и Анна: вопросы были излишни.
Ида, у которой тряслись губы, вспоминала, как ей открылось ее изуродованное лицо. Больше всего она была потрясена тем, что обнаружила на себе «дьявольские метки»: жабью лапку, отпечатавшуюся на белке глаза, пятна на коже — участки тела, ставшие нечувствительными, увидела внезапно открывшуюся ей худобу — короче, знаки, которые подтверждали то, что она на самом деле ведьма, и оправдывали поведение парней.
— Вот так. Я успела стянуть веревку из кладовки, потом…
— Ида, что ты намерена делать? Начнешь по-новой?
Ида простонала:
— Мне не суждено умереть. Всякий раз я выживаю. Ни огонь, ни веревка — ничто меня не берет.
— Значит, ты будешь жить.
— Как?
— Я тебе помогу, клянусь!
Напичканная лекарствами, оглушенная открытием обрушившихся на нее невзгод, а также последствиями попытки самоубийства, Ида благосклонно приняла преданность кузины. Они расцеловались, чего с ними не случалось с раннего детства.
Девушки вдоволь наплакались в тот вечер. Рыдания успокоили и сблизили их. Впервые у Анны возникло предчувствие, что вскоре они с Идой смогут зажить мирно.
А в пятидесяти туазах от них Великую Мадемуазель мало заботила судьба Иды, зато она весьма была обеспокоена судьбой Анны. После встречи с архидиаконом она поняла, где таилась опасность: Брюгге был глух к тому, что говорила Анна. Ее время еще не пришло, хуже того, предрассудки заставляли слышать в словах Анны совсем не то, что та говорила. «Не она далека от нас, это мы далеки от нее». Если у Великой Мадемуазель было ясное осознание этого разрыва, то оно пришло к ней из разных эпох, сквозь которые она прошла, читая и изучая их. Плотью она принадлежала к своему веку, а духом — ко многим другим. Распри этого беспокойного шестнадцатого века не были для нее единственной точкой отсчета. Греки Платон, Аристотель, Плотин — особенно Плотин, Скот Ориген или латиняне — главным образом святой Августин, — так же как и рейнские мистики Матильда Магдебургская, Мастер Эккард и даже фламандские иллюминаты Ян ван Рюйсброк и Ян ван Лейвен, давали пищу ее размышлениям. Но ученым трактатам она предпочитала чистое сердце Анны. Поскольку она провела жизнь среди книг, то уже больше не питала иллюзий, она знала, что книги лгут, кричат, противоречат друг другу, что у них грязные уста, что эти книги слишком много ели, слишком много блевали, пережевывали, срыгивали, слишком много целовались и обнимались. Теперь, когда Великая Мадемуазель открывала какой-нибудь фолиант, она чувствовала тошнотворный запах. Двадцать-тридцать лет назад она бы не сумела оценить исключительную душу Анны, ибо ждала чудес только от прозопопей, рассуждений, риторических построений да запутанных силлогизмов. Сегодня она с почтительным удивлением принимала эту инженю, одобряя ее недоверие к языку: «Слова были придуманы для повседневного общения в жизни; они с трудом могут описать необычное».
Ей нравилась эта девушка, в которой сочетались невежество малого ребенка и мудрость человека пожившего, вернувшегося после долгих странствий. Итак, эпоха оказалась скорее агрессивной, чем мистической: реформа, направляемая Лютером и Кальвином, не смогла совершиться в лоне Церкви и привела к созданию другой Церкви — Храма. Столкновение по вопросам веры или богословия не ограничилось только теоретическим disputatio; оно потребовало оружия, осады, кровопролития и вело людей на смерть. Анна рисковала оказаться заложницей этой бури.
Этим вечером, когда кузины, взявшись за руки, плакали, Великая Мадемуазель несколько часов провела в молитвах, взывая к святой Елизавете, покровительнице обители бегинок. Утром, боясь, что защита святой не уладит ее земных дел, она послала архидиакону ларец с золотыми монетами, приложив к нему записку следующего содержания:
«Монсеньор, соизвольте принять этот подарок и мои извинения за то, что мы отняли у вас время. Надеюсь, что ваша доброта позволит вам проявить снисхождение к этой слабоумной и оставить ее там, где ей и положено быть, то есть в тени. Я, со своей стороны, заверяю, что вы никогда больше не услышите о ней. Примите, монсеньор, мои уверения в искреннем к вам уважении и восхищении вашим глубоким благочестием».
