Рут Озеки - Моя рыба будет жить
Храмовый барабан — огромный, как бочка, и стоит он на высокой деревянной платформе. Ты стоишь впереди, лицом к туго натянутой мембране, и стараешься контролировать дыхание, которое скачет, как блоха, потому что ты очень нервничаешь. Священники и монахини тянут песнопения у большого алтаря, и ты ждешь, когда будет нужное место, и оно все ближе и ближе. Потом, точно в нужный момент, ты делаешь глубокий вдох, поднимаешь палочки, отводишь руки назад и
Время нужно рассчитать очень точно, и хотя я жутко боялась совершить ошибку перед всеми этими людьми, думаю, я справилась неплохо. Мне очень нравится барабанить. Когда я это делаю, я осознаю эти шестьдесят пять моментов, которые, как говорит Дзико, есть в каждом щелчке пальцев. Я серьезно. Когда ты бьешь в барабан, ты чувствуешь, если БУМ раздастся самую чуточку раньше или самую чуточку позже, чем нужно. Наконец-то я достигла цели и разрешила свою детскую одержимость словом now, потому что именно это и делает барабан. Когда ты бьешь в барабан, ты создаешь сейчас, NOW, когда тишина становится звуком столь непомерным и живым, что кажется, ты вдыхаешь облака и небо, а сердце твое — дождь и гром.
Дзико говорит, это и есть пример временного существования. Звук и не-звук. Гром и тишина.
2
После того как все церемонии осегаки закончились, мы устроили для гостей праздник, и я помогала подавать еду, но я ужасно неуклюжая… в общем, я даже не буду напрягаться, описывать это. Наконец Мудзи, которая к тому времени и так уже совершенно задолбалась, это надоело и она отослала меня с каким-то поручением. Не помню уже, с каким, но идти мне надо было мимо кабинета Дзико, и я заметила, что раздвижная дверь была приоткрыта. Похоже, внутри кто-то был. Я все еще дергалась насчет рамки и письма, так что решила подойти посмотреть.
В комнате было темно, но свечи на семейном алтаре были зажжены, а перед алтарем на коленях стоял старик. Спина его была согнута, ладони сложены вместе перед самым лицом. Он поклонился, прикоснувшись лбом к полу, а потом встал и прошаркал к алтарю. Он был худым, как скелет, и костюм висел на нем, как на вешалке. Через плечо у него было что-то вроде перевязи, на которой рядами висели медали; впечатление было военное. Он добрался до алтаря, зажег палочку благовоний, прикоснулся ею ко лбу в знак подношения, и когда он потянулся к чашке, дрожащий уголек на конце длинной тонкой палочки был похож на крошечного светлячка, трепыхающегося в ночи.
Он прошаркал обратно, встал снова на то же место перед алтарем и стоял так еще долгое время. Иногда он сдвигал ладони, зажав между ними четки, и губы его начинали двигаться. Иногда он останавливался и прислушивался, а потом снова начинал бормотать. Я некоторое время смотрела на него, а потом заметила, что Дзико тоже была в комнате, она сидела, подогнув колени, в темном углу у шкафа с закрытыми глазами, будто пережидая, когда старик закончит делать, что он там делал. Конечно, я была вся на нервах, боялась, они обнаружат, что рамка сломана и письмо исчезло, но только я собралась потихоньку уйти, позади меня раздался шум, будто кто-то раздвинул старые двери или прочистил горло.
Первое, чему они учили нас, — как убивать себя.
Слова прозвучали тихо, но отчетливо. Я оглянулась, но за спиной у меня никого не было, только тяжелый послеполуденный свет отбрасывал длинные тени в саду, да шелестел на ветру бамбук. Но голос я узнала.
Может, ты думаешь, это странно? Мы были солдатами, но прежде чем показать нам, как убивать врага, они учили нас убивать себя.
Легкий ветерок пронесся по саду, покрыв рябью поверхность пруда. Стрекоза, сидевшая рядом, упорхнула прочь.
— Это Вы? — прошептала я очень тихо. — Харуки Одзисама?..
Они раздали нам винтовки. Они показали нам, как большим пальцем ноги нажать на курок. Как упереть кончик дула в углубление под челестью, чтобы оно не соскользнуло…
Моя рука поднялась и пальцы легко прикоснулись к месту под подбородком.
Здесь.
Пальцы сложились пистолетиком, средний и указательный надавили на точку прямо под челюстью. Я не могла пошевельнуться.
Именно так. Мы должны были скорее покончить с собой, чем дать захватить себя Мерикен[133]. Они заставляли нас практиковаться вновь и вновь, и, если мы колебались или делали ошибку, они били нас палками, пока мы не падали. Вообще-то они били нас в любом случае, правильно мы все делали или нет. Так они укрепляли наш боевой дух.
Он засмеялся — этаким призрачным смешком.
Моя рука упала.
Ветер утих, и воздух стоял тихий и неподвижный. В комнате тот старик все еще стоял на коленях, и потому, как тряслись у него плечи, как поникла голова, будто сломанный тюльпан, было понятно, он плачет. Дзико все сидела у себя в углу с зарытыми глазами, терпеливо ожидая, и в первый раз я услышала щелканье четок дзюдзу, отстукивающих свои маленькие благословения.
Когда голос зазвучал опять, я еле могла его слышать. Та коробка на алтаре. Рядом с фотографией. Ты ее видишь?
— Да.
Ты знаешь, что внутри?
Как-то я помогала Мудзи чистить алтарь, и задала ей тот же вопрос. Она сказала, в коробке — останки Харуки № 1, но потом я подумала об этом еще раз, и смысла в этом не было никакого. Она использовала слово икоцу[134], но если Харуки № 1 умер, врезавшись на самолете-камикадзе в военный корабль, как от него могли остаться кости? То есть, даже если они остались, кто бы стал их собирать? И собирать откуда? Со дна океана? Но Мудзи на мои вопросы отвечать не стала, а Дзико я спросить не могла, потому что расстраивать ее было бы невежливо. Можно ли было задать подобный вопрос призраку?
— Я думаю… это ваши икоцу, верно? Так мне сказала Мудзи, но смысла в этом нет никакого…
И опять этот звук, будто старая деревянная дверь стучит на ветру.
Никакого смысла. Совсем никакого смысла…
А потом он ушел. Не спрашивай меня, как я это поняла. Я просто знала, что его нет. Было жарко, но я дрожала от холода, и волоски у меня на руках стояли дыбом, и я боялась, что опять рассердила его этим глупым вопросом. Старый солдат в комнате вытащил из кармана большой носовой платок и вытер глаза, потом медленно развернулся, не вставая с колен, так что теперь он был лицом к Дзико, и они оба поклонились друг другу. Встать на ноги после всех этих поклонов у них заняло вечность, что давало мне сколько угодно времени на побег.
3
