Стефани Цвейг - Нигде в Африке
— Я не обижусь, если ты будешь любить Макса больше меня. Я ведь уже не ребенок.
— С чего ты болтаешь такой вздор? Без тебя я бы не вынес всех этих лет. Думаешь, я могу забыть это? Хороший же я отец. Я только и мог тебе дать что свою любовь.
— Этого было enough[90].
Регина слишком поздно заметила, что не нашла вовремя подходящее немецкое слово. Она побежала за коляской, как будто ей было важно поймать ее до того, как она доедет до эвкалиптов. Девочка остановила ее и, вернувшись, обняла отца. Запах алкоголя и табака, исходивший от его тела, и чувство защищенности, бурлившее у нее внутри, слились в упоение, оглушившее ее.
— Я люблю тебя больше всех людей на земле, — сказала она.
— Я тебя тоже. Но мы никому не скажем. Никогда.
— Никогда, — пообещала Регина.
Овуор стоял возле двери навытяжку, как аскари с дубинкой у ворот больницы.
— Бвана, — сказал он, пропитав свой голос гордостью, — я уже нашел айу.
— Айу? Осел ты, Овуор. На что нам нянька? В Найроби все не так, как в Ронгае. В Ронгае ее оплачивал бвана Моррисон. Она жила на его ферме. А в Найроби платить должен я. А я не могу. У меня денег хватает только на тебя. Я не богат. Ты знаешь.
— Наш ребенок, — рассердился Овуор, — ничем не хуже других детей. Ни один ребенок не бывает без айи. Мемсахиб не может возить по саду такую старую коляску. А я не могу работать у мужчины, у которого нет айи для своего ребенка.
— О, великий Овуор, — с издевкой произнес Вальтер.
— Ее зовут Чебети, бвана, — объяснил Овуор, накормив каждое из четырех слов терпением. — Ей не надо много платить. Я ей все сказал.
— Что ты ей сказал?
— Все, бвана.
— Но я же ее не знаю.
— Я ее знаю, бвана. И это хорошо.
Чебети, сидевшая возле кухонной двери, встала. Она была высокой и стройной, на ней было широкое синее платье, закрывавшее ее босые ноги и висевшее на ее плечах как свободно наброшенная накидка. На голове был повязан белый тюрбан. У нее были медленные, грациозные движения молодой женщины из племени джалуо и уверенная осанка. Протянув Вальтеру руку, она открыла рот, но ничего не сказала.
Регина стояла далеко, она даже не видела в темноте белков чужих глаз, но сразу же почувствовала, что кожа у Чебети пахнет так же, как у Овуора. Как у дикдиков в полдень, в высокой траве.
— Чебети будет хорошей айей, папа, — сказала Регина. — Овуор спит только с хорошими женщинами.
19
Капитан Брюс Керратерс энергично встал, раздавил на полу жука, размазал по стеклу какую-то мошку, приняв ее за москита, и снова безрадостно уселся. Его недовольство усилилось оттого, что перед разговором с сержантом, который был ему симпатичен, несмотря на некоторые труднообъяснимые моменты, и всегда отдавал честь, будто стоит перед королем, но говорил на английском как какой-нибудь вшивый индус, ему нужно было перерыть на столе кучу бумаг, чтобы вытащить оттуда одно письмо. Керратерс не любил недисциплинированность в любой форме и имел болезненное отвращение к беспорядку, который собственноручно устраивал. Он размышлял — слишком долго, по его мнению, — над тем обстоятельством, что именно ему, ненавидевшему дискуссии еще больше, чем другие бессмысленные занятия, всегда выпадала миссия говорить людям то, чего они не хотели слышать.
Только ему, который не хотел ничего другого, как наконец прогуляться туманным утром по Принсиз-стрит[91], кожей ощущая первые предвестники зимы, никто не сообщил, что его просьба об отставке «отклонена впредь до особого распоряжения». Это разочаровавшее его известие он сам выудил из почты два дня назад. С тех пор капитану стало яснее, чем прежде, что Африка — гиблое место для мужчины, который пять с лишком долгих лет назад оставил в Эдинбурге не только сердце, но и молодую жену. А ей требовалось все больше времени, чтобы отвечать на его письма, и она уже давно не могла дать удовлетворительное объяснение этому факту.
Капитан Керратерс считал двойной иронией судьбы, что теперь он должен поведать этому смешному сержанту с глазами преданного колли, что армия его величества более не заинтересована в продлении его срока службы.
— И на что, прости Господи, сдалась этому парню Германия? — проворчал он.
— Там мой дом, сэр.
Капитан удивленно взглянул на Вальтера. Он не только не услышал, как тот постучал в дверь, но и не заметил, что говорит вслух, а это в последнее время, к сожалению, случалось довольно часто.
— Вы хотите перевестись в британские оккупационные войска?
— Да, сэр.
— Не такая уж плохая идея. Полагаю, вы говорите по-немецки. Кажется, вы оттуда родом.
— Да, сэр.
— Тогда вы как раз тот человек, который нужен, чтобы навести порядок у fucking Jerries[92].
— Полагаю, да, сэр.
— Но в Лондоне думают иначе, — сказал Керратерс. — Если они вообще думают, — сказал он с насмешливостью, обеспечившей ему репутацию офицера, с которым можно поговорить обо всем. Поняв, что его чувство юмора здесь никто не оценит, он молча протянул Вальтеру письмо.
Некоторое время с нетерпением, несообразным случаю, он наблюдал, как Вальтер мучается, продираясь сквозь дебри бюрократических формулировок лондонских задавак.
— Они там, — сказал он с резкостью, неприятно удивившей его самого, — не жалуют солдат без английского паспорта. А что вы так рветесь в Германию?
— Хочу остаться там, когда меня демобилизуют.
— Зачем?
— Германия — моя родина, сэр, — сказал Вальтер, заикаясь. — Извините, сэр, что я об этом говорю.
— Ничего, — рассеянно ответил капитан.
Ему было ясно, что пускаться в дальнейшие рассуждения бессмысленно. В его обязанности входило только известить своих людей о предстоящих изменениях, убедившись, что они действительно поняли их суть: с тех пор как в армии появилось столько иностранцев и всякого цветного сброда, с пониманием приказов дело обстояло куда хуже, чем в старые добрые времена. Капитан отмахнулся от мухи. Он понял, что понапрасну ввяжется в дела, его не касающиеся, если немедленно не закончит разговор.
И все-таки что-то, что он мог объяснить только двойной иронией судьбы и своей собственной меланхолией, не давало ему коротко кивнуть, привычным образом отделавшись от сержанта, чтобы вновь вступить в бой с идиотскими москитами. Мужчина, стоявший перед ним, говорил о родине, и как раз это глупое, заезженное, сентиментальное слово уже несколько месяцев буравило спокойствие Брюса Керратерса.
— Моя родина — Шотландия, — сказал он, и на какое-то мгновение ему показалось, что он снова говорит сам с собой. — Но какой-то дурак в Лондоне вбил себе в башку, что я должен сгнить в этом идиотском Нгонге.
