Стефани Цвейг - Нигде в Африке
— Макс родился, — выдохнул он. — В этот раз Господь сжалился над нами.
Никто не вымолвил ни слова, пока кожа Вальтера из серой снова не стала коричневой, что больше подходило к его униформе. Регина позволила словам отца слишком надолго задержаться в ее ушах и теперь могла только равномерно покачивать головой. Прошло тяжких полминуты, прежде чем она почувствовала на своих щеках живительный поток слез.
Когда она наконец смогла открыть глаза, то увидела, что отец тоже плачет; она долго прижималась лицом к его лицу, чтобы разделить с ним горячую соленую кашу радости.
— Макс, — сказал Овуор. Его зубы сияли, как новые свечи в темной комнате. — Теперь, — засмеялся он, — у нас есть бвана кидого.
И опять никто не сказал ни слова. Но Овуор повторил имя, выговорив его так чисто, как будто всегда знал его, и бвана хлопнул его по плечу. Он смеялся, как в тот день, когда улетела саранча, и назвал его своим «рафики».
Гладкое, нежное слово для друга, которым Овуор мог с гордостью насладиться только тогда, когда бвана произносил его тихо и немного с хрипотцой, полетело к его ушам, как бабочка в жаркий день. Звуки гнали в грудь тепло, гася страх долгой ночи, вырезанный слишком острым ножом.
— Ты уже видел ребенка? — спросил он. — У него два здоровых глаза и десять пальцев? Ребенок должен выглядеть как маленькая обезьянка.
— Мой сын красивее, чем обезьянка. Я уже держал его на руках. Сегодня после обеда его увидит мемсахиб кидого. Овуор, я спросил, можно ли тебя взять с собой, но сестры и врач в больнице сказали «нет». Я хотел, чтобы ты тоже был там.
— Я могу подождать, бвана. Ты разве забыл? Я ждал четыре сезона дождей.
— Ты так точно помнишь, когда умер другой ребенок?
— Ты ведь тоже помнишь, бвана.
— Иногда у меня такое чувство, что Овуор — мой единственный друг в этом проклятом городе, — сказал Вальтер по пути в больницу.
— Одного друга хватит на всю жизнь.
— Где это ты опять нахваталась? У твоей дурацкой английской феи?
— У моего дурацкого английского Диккенса, но мистер Слапак ведь тоже немного друг. Он же дал тебе свою машину. А то бы нам пришлось сейчас ехать на автобусе.
Регина вытащила кусочек набивки из вытертого сиденья и пощекотала руку Вальтера жесткими конскими волосками. Она подумала, что еще никогда не видела своего отца за рулем автомобиля и вообще не знала, что он умеет водить. Она как раз хотела сказать ему об этом, но поняла, хотя не могла достаточно быстро найти причину этому, что такое замечание обидит его, и сказала:
— Ты хорошо водишь.
— Я водил машину, когда тебя еще в проекте не было.
— В Зорау? — послушно спросила она.
— В Леобшютце. «Адлер» Грешека. Господи, если бы Грешек знал, какой сегодня день.
Грохочущий «форд» со стоном въехал на холм, оставляя позади себя густые облака тонкого красного песка. В машине не было стекол слева и спереди, в проржавевшей крыше зияли большие дыры, сквозь которые палило солнце. Быстрокрылая жара и душный попутный ветер расцарапали кожу докрасна. Регине казалось, что она в джипе, на котором ее забрал на каникулы Мартин. Она с давно забытой отчетливостью увидела темные леса Ол’ Джоро Орока, а потом — белокурые волосы и светлые глаза, из которых вдаль улетали маленькие звездочки.
Какое-то время она с одинаковой радостью наслаждалась прошлым и настоящим, но внезапное жжение в затылке вернуло ту болезненную тоску, о которой она думала, что та навсегда проглочена днями ожидания. Девочка пожевала воздух, чтобы освободить свои глаза от тех картин, смотреть на которые ей было больше нельзя, а свое сердце — от грусти, которая не подходила к ее упоительному счастью.
— Я очень люблю тебя, — прошептала она.
Родильный дом «Эскотен» — солидное белое здание с окнами из светло-голубого стекла и высокими колоннами у входа, увитыми розами цвета неба при заходе солнца, — располагался в парке с прудом, где из-под водяных лилий выпрыгивали золотые рыбки, и коротко подстриженным ковром травы. Высокие кедры, на сучьях которых скворцы раскрывали веерами свои ярко-голубые перья, еще дымились после утреннего дождя. Возле ворот, у железной ограды, стоял широкоплечий аскари в униформе цвета морской волны, с толстой дубинкой в руках. У его ног спал ирландский волкодав кофейного цвета, с серыми усами на морде.
Дорогая частная клиника весьма неохотно помогала стартовать в жизнь детям беженцев, но тут доктор Грегори, вообще-то склонный к компромиссам, не желал вести долгие дискуссии. Он принципиально не лечил пациентов в государственном госпитале, где врачам приходилось пробираться по коридорам отделений для черных, прежде чем попасть в палаты для европейцев. Его гонорар уже во время беременности сожрал все, что Йеттель отложила за время работы в «Подкове», а счет за роды и пребывание в клинике «Эскотен» наверняка потребовал бы дополнительной выплаты, положенной сержанту при рождении ребенка.
Однако доктор Грегори был участливым и совестливым доктором даже по отношению к пациенткам, которые не могли позволить себе такого дорогого врача и вообще не соответствовали его кругу, куда он сам пробился с большим трудом. Он даже привык к выговору Йеттель, о чем с улыбкой сообщил в компании близких друзей, несколько удивленных его доселе неведомой толерантностью. Каждый раз после осмотра он ловил себя на том, что еще некоторое время произносит «р» каким-то абсурдным способом.
И самое главное, он даже не дал заподозрить этой птахе, такой чужой в его изысканной практике, что к оплате львиной доли причитавшегося ему гонорара он подключил еврейскую общину в Найроби, деликатно указав на возраст Йеттель и возможные осложнения во время беременности. Он ведь уже долгие годы сидел со старым Рубенсом в правлении и никогда не отрекался от своей национальности — даже тогда, когда поменял польскую фамилию на более приятную в произношении английскую версию.
Доктор Грегори, уже потому дважды в день посещавший своих пациенток, что «Эскотен» лежал по пути на поле для гольфа, — а у него с юности был особый талант совмещать приятное с полезным, — как раз был у Йеттель, когда появились Вальтер и Регина. Оба, увидев его, в нерешительности застыли в дверях. Их беспомощность, смущение отца, немедленно перешедшее в подавленное подобострастие, и дочь, с телом ребенка и лицом, на котором отпечаталось слишком раннее знание жизни, растрогали врача.
Он спросил себя, озадаченный их растерянностью, которая скорее смутила его, чем была ему приятна, не следовало ли интенсивнее заняться судьбой маленькой семьи, которая своей ощутимой спаянностью напомнила ему рассказы деда. Он уже много лет не вспоминал о старике, который в маленькой, сырой квартирке в лондонском Ист-Энде любил надоедливо апеллировать как раз к тем кортам, от которых честолюбивый студент медицины старался энергично освободиться. Но движение души было слишком мимолетным, чтобы последовать ему.
