Сири Хустведт - Что я любил
Из глаз Марка хлынули слезы. Они бежали по щекам как два прозрачных неиссякаемых ручейка, но при этом Марк не издавал ни звука, и лицо его не меняло выражения. В жизни не видел, чтобы человек так плакал: ни всхлипа, ни вздоха, одна только жидкость.
— Он ведь очень меня любил, — снова заговорил Марк.
Я кивнул. Хотя жизнь меня кое-чему научила и мне пока удавалось сохранять жесткую настороженность и не идти на сближение, я чувствовал, что могу дать слабину.
— Вот увидите, — твердо произнес Марк. — Именно вы, потому что отцу я уже ничего не докажу, а вот вы увидите…
Он уронил голову на грудь и, глотая слезы, уставился в пол.
— Только не думайте, что я вру, — прошептал он дрожащим голосом. — Я не вру, честное слово!
Я встал из-за стола и подошел к нему. Он вскинул голову, и в этот момент я увидел Билла. Проступившее внезапно сходство, словно вспышка, выхватило в сыне черты отца. Меня оно застало врасплох. На несколько мгновений меня захлестнула боль утраты, начинавшаяся где-то в животе и поднимавшаяся вверх, за грудину, в легкие, так что невозможно было вздохнуть. И Марк и Вайолет имели куда больше прав на Билла, а я, боясь задеть их чувства, скрывал глубину своей утраты даже от себя самого. И вот теперь на какой-то миг Билл, словно призрак, мелькнул в чертах сына и вновь исчез. Я готов был молотить Марка кулаками в грудь, чтобы он вернул мне Билла. Меня душила ярость. Мне нужен был Билл, и вернуть его было во власти этого мальчишки, потому что именно он свел отца в могилу, терзал его, мучил, заставляя умирать от ужаса и паники, и теперь только он мог дать событиям обратный ход и воскресить его. Мне хотелось крикнуть, чтобы он вернул мне Билла. Я прекрасно понимал, что это чистое безумие и дикость — стоять вот так перед Марком, который к тому же только что повинился передо мной и пообещал, что отныне все будет по-другому, и сжимать кулаки. Я все еще держал в руках его сто долларов. Голова Марка болталась взад-вперед, а губы продолжали твердить:
— Я не вру, честное слово.
Я опустил глаза. Его кроссовки были закапаны слезами, так что в углубления между шнуровкой и мысками натекли маленькие лужицы.
— Я тебе верю.
Голос мой звучал странно, но не потому, что в нем отзывались переполнявшие меня эмоции, а как раз потому, что тон был ровным и спокойным, без намека на то, что я чувствовал.
— Ты ведь даже не знаешь, чем был для меня твой отец. Это же вся моя жизнь!
Фраза получилась глупой и банальной, но когда я произнес ее, слова словно напитались правдой, которую я так долго скрывал от себя самого.
Через неделю Марк исчез, и все вернулось на круги своя. Нам он сказал, что на выходные едет к матери. Вайолет дала ему денег на билет и отпустила на вокзал одного. На следующее утро она обнаружила, что из сумочки исчезли двести долларов, и кинулась звонить Люсиль, но та, как выяснилось, Марка не ждала и о предполагаемом приезде ничего не знала. Спустя три дня он объявился на Грин-стрит, но клялся и божился, что никаких денег не брал. Вайолет плакала, я стоял рядом и в отсутствие Билла исполнял роль обманутого в лучших чувствах отца, причем притворяться особо не пришлось, поскольку ровно неделю назад я поверил всему, что он говорил. Мне вдруг пришло в голову, что именно с таких ситуаций у него всегда все начиналось, ведь прежде чем совершить предательство, ему непременно нужно было убедить человека в своей непоколебимой искренности. С безупречной повторяемостью механизма он вновь пустился по старому кругу: ложь, кража, исчезновение, потом возвращение и, наконец, после взаимных обвинений и отчаянных слез, примирение с Вайолет.
Близость всегда влечет за собой доверие. Я жил с Марком бок о бок и чувствовал, как общение без посредников заполоняет мой рассудок и искажает восприятие. Находясь рядом с Марком, я просто не мог не поверить хотя бы толике того, что он говорит. Полное неверие означало бы уход, изоляцию, причем не только от Марка, но и от Вайолет, а моя жизнь была сосредоточена вокруг них. Все время, пока я читал, занимался, ходил за продуктами, я предвкушал атмосферу вечера: стряпню, отстраненное экстатическое лицо Вайолет, вернувшейся из мастерской, трескотню Марка о модных радиостанциях и музыке техно, руку Вайолет у меня на плече или шее, прикосновение ее губ к моей щеке, когда я прощаюсь и иду к себе спать, и ее запах, в котором смешивались запахи Билла и аромат ее кожи и духов.
Марк срывался в прежнюю круговерть, но для меня, да, возможно, и для Вайолет, и эти его фокусы, и наказание, к которому она прибегла — старый добрый домашний арест, — отдавали плохим театром. Мы видели, что происходит, но сюжет и реплики казались до того избитыми и ходульными, что об эмоциях тут, прямо скажем, и разговору не было. Дело даже не в том, что нас перестали задевать мерзости, которые он творил; просто мы вдруг осознали, что эти мерзости — не что иное, как самые низкопробные манипуляции, что нас пытаются вновь и вновь провести на одной и той же мякине. Вайолет сносила предательства Марка не только из любви к нему; ей явно недоставало сил трезво осознать природу этих предательств.
Через три недели он снова исчез, на этот раз прихватив с собой дорогую китайскую статуэтку лошади из моего книжного шкафа и шкатулку с драгоценностями Вайолет, где был жемчуг, доставшийся ей от матери, и серьги — последний подарок Билла на годовщину свадьбы. Одни только серьги с сапфирами и бриллиантами стоили не менее пяти тысяч долларов. Я понятия не имел, как Марку удалось вынести из моей квартиры статуэтку лошади. Правда, фигурка была небольшая, двадцать пять на двадцать пять, так что он вполне мог это сделать незаметно. Я хватился ее только в то утро, когда Марк исчез. Прошло несколько дней, а Марк не объявлялся. Вайолет позвонила в книжный магазин, но там ей сказали, что он уже несколько недель как не работает.
— После того как он не пришел в первый раз, — объяснил ей старший продавец, — я пытался дозвониться по номеру, который он нам оставил, но там никто не брал трубку. Я пробовал связаться по телефону с Уильямом Векслером, но мне сказали, что абонент не зарегистрирован. Так что мы уже взяли на его место другого.
Вайолет ждала, что Марк вернется. Прошло три дня, потом четыре, и с каждым новым днем Вайолет становилась все меньше и меньше. Сперва мне казалось, что это обман зрения, так сказать, зримое метафорическое воплощение наших общих треволнений по поводу отсутствия Марка, но на пятый день я заметил, как на ней болтаются брюки, как исчезла знакомая округлость шеи, как опали плечи и руки. За ужином я уговаривал ее съесть хоть кусочек, но она только мотала головой и глотала слезы.
— Я звонила Люсиль, обзвонила всех его одноклассников. Никто ничего не знает. А вдруг его уже нет?
Вайолет вскочила на ноги, раскрыла кухонный шкаф и принялась вынимать из него посуду. Потом два вечера подряд я наблюдал, как она разбирает шкафы, моет полы, отскребает ножом поддон духовки, оттирает добела ванну и унитаз. На третий вечер я, как обычно, принес продукты и позвонил в дверь ее квартиры. Вайолет открыла. На ней были резиновые перчатки, в руках она держала ведро с мыльной водой. Вместо того чтобы поздороваться, я сказал:
— Так, все, хватит.
Вайолет непонимающе посмотрела на меня и опустила ведро на пол.
— Больше никаких уборок.
С этими словами я прошел к телефону и набрал номер Ласло.
Не прошло и получаса, как снизу раздался звонок. Вайолет сняла трубку домофона. Она не могла поверить своим ушам. Забитые машинами мосты, нью-йоркские пробки, вяло ползущие поезда метро могли задержать любого жителя мегаполиса, но только не Ласло Финкельмана, которому надо было добираться на Грин-стрит из Уильямсбурга.
— У тебя что, есть вертолет? — спросила Вайолет, открывая Ласло дверь.
Он еле заметно улыбнулся, прошествовал в комнату и сел. Один взгляд на него подействовал на меня как успокоительное. Он еще не успел открыть рот, но знакомая шевелюра, огромные темные очки и длинное бесстрастное лицо уже убедили меня в том, что он примется за поиски Марка.
Вайолет начала с оплаты.
— Будем рассчитываться по часам. Ты просто записывай время, а в конце недели скажешь сколько, и я заплачу.
Ласло дернул плечом.
— Ну, я прошу тебя, — умоляюще произнесла она.
— Да мне тут все равно надо… — начал Ласло и тут же переключился на другую тему: — Дан велел передать, что сочиняет для вас пьесу.
— Да, я помню, у него же есть твой номер. Он, наверное, совсем тебя замучил.
Ласло отрицательно покачал головой:
— Сейчас не больше одного стихотворения в день. Мы договорились.
— Он что, читает тебе по телефону стихи? — спросил я.
— Ну, не стихи, а одно стихотворение в день. Иначе я перегрузок вдохновения не выдержу.
— Какой же ты добрый, Ласло, — всхлипнула Вайолет.
