Виталий Безруков - Есенин
Неприятное воспоминание о вчерашнем дне, который закончился тем, что Есенин напился в ресторане, прервал стук в дверь. Вошел Ветлугин.
— Дождь как из ведра! Здравствуй, Сергей! — бодро поздоровался он, оставаясь стоять у двери. — Вы готовы? Айседора где?
Есенин кивнул в сторону спальни.
— Ты чего такой кислый? Перебрал вчера?.. Ну ничего, сейчас у Мани-Лейба поправишься. Выпьем на прощание!
— Веню Левина жду. Я позвал его с собой на вечеринку — за компанию, — прервал его Есенин.
— Вы с ним теперь «не разлей вода», — ядовито заметил Ветлугин. Услышав шаги, он взглянул в коридор: — А вот и он! Легок на помине! Вениамин Михайлович, наше вам с кисточкой, здравствуйте! — распахнул Ветлугин дверь перед Левиным, шутливо кланяясь.
— Я не опоздал? — с тревогой спросил Левин, здороваясь с Ветлугиным за руку.
— Нет-нет! Айседора еще не готова, — успокоил его Есенин. — Я потороплю ее. — Он выскочил на момент в спальню и вернулся с бумажкой в сто долларов. — Это я вам пока… Вы только прибыли в Америку, и с деньгами у вас негусто… в России вы меня тоже часто выручали.
— Я решительно не помню, чтобы я вам давал в России деньги, — до слез смутился Левин. — Но сто долларов я возьму с радостью, они нам с Зиной сейчас крайне нужны, а кроме того, они от вас, Сергей Александрович! От кого другого, — он покосился на Ветлугина, — с голода умирать буду — не возьму.
Вошла Дункан, одетая в легкое платье из розового тюля, более похожее на балетную тунику, поверх которого было наброшено красивое меховое манто. Левин почтительно поцеловал ей руку и, поглядев на Есенина с Ветлугиным, тоже одетых в новые пиджачные пары, почувствовал себя неловко в будничном наряде.
— Вениамин Михайлович! Одежда не имеет никакого значения! — поспешил успокоить друга Есенин. — Мы едем к поэтам. У Мани-Лейба соберутся только его друзья… и потом… «по одежке встречают, а по уму провожают!». Не бери в голову, Веня!
Пропустив Айседору вперед, они вышли из отеля, уселись в такси и отправились в Бронкс, рабочую окраину Нью-Йорка.
Всю дорогу, пока они ехали, Есенин, думал о чем-то своем, напевая вполголоса любимую мелодию песни «Ничто в полюшке не колышется!».
В отличие от Левина, который с восторгом разглядывал Нью-Йорк, он безразлично смотрел вперед, сидя рядом с Айседорой, и лишь кивком головы отвечал на ее вопросы.
Но вот такси остановилось у одного из новых шестиэтажных домов. Лифта не было, и компания, чертыхаясь, поднялась пешком на пятый этаж, где их уже с нетерпением ждали. Небольшая квартира еврейского рабочего — поэта Мани-Лейба и его жены, молодой красавицы Рашель, тоже поэтессы, — была до отказа набита мужчинами и женщинами разного возраста. Все собрались поглядеть на знаменитую танцовщицу Дункан и ее молодого мужа — поэта из советской России. Как только они вошли, вечер начался. Сразу же пошли по рукам стаканы с вином. Рашель подошла к Есенину и при всех обняла и поцеловала его в губы.
— Все время мечтала слиться с Есениным в поцелуе! Я слышала, Есенин — страстный любовник? — громко сказала она, вызывающе глядя на Дункан. — Моня, мой поцелуй чист, как поцелуй ребенка, — улыбнулась она мужу.
— Но который долго пролежал в спирту! — погрозил ей пальцем Мани-Лейб. — Я что! Я пожалуйста! Я для такого гостя маму не пожалею! — произнес он по-еврейски. Гости захохотали, понимая намек на разницу в возрасте Дункан и Есенина. Айседоре тоже не понравилась вольность Рашель. Она подняла стакан и повернулась к Есенину: «Серьеженька! Я тебя лублу!» — сказала она больше для окружающих и, как Рашель, залпом выпила вино.
Собравшиеся евреи, выходцы из России, Литвы и Польши, были связаны между собой общими деловыми интересами и имели отношение к литературе. Разговаривая на идиш, они не стеснялись в выражениях, зная, что Есенин и Дункан не поймут их.
— Старуха-то, старуха ревнует! Смех! — громко захохотала молоденькая еврейка, развязно прижимаясь в танце к своему партнеру. Есенин насторожился. Он сразу почувствовал, что их с женой пригласили в гости, как диковинных зверей.
Изадора выделялась среди окружающих своей одеждой, царственной элегантностью и исключительной простотой великой артистки, что вызывало досаду у присутствующих дам.
— Чего они по-своему… ну, по-вашему лопочут? — спросил Есенин у проходящего мимо Ветлугина.
— Пусть теперь тебе Веня Менделевич переводит! Он такой же еврей, как и я! — желчно ответил Ветлугин и, подойдя к Файнбергу, разливавшему всем вино из бутылки, прошептал: «Вы ему почаще подливайте! Тогда увидите настоящее лицо этого Есенина!» Но Есенину не надо было подливать. Одного стакана хватило, чтобы хмель ударил ему в голову. Стиснув зубы, он стал играть желваками, исподлобья поглядывая вокруг.
Почувствовав резко изменившееся настроение друга, Левин положил ему руку на плечо: «Не бери в голову Сергей! Здесь все завидуют вам. Айседора милостью Божьей великая артистка! Ты гениальный поэт, гордость России! А они кто? Пф-ф-ф!..»
Есенин благодарно улыбнулся ему, открыто, обаятельно.
Подошедшая Рашель властно взяла Есенина за руку и, отстранив Левина, вывела его на середину комнаты.
— Моня! — обратилась она к мужу. — Прочти нам свой перевод Есенина! Сергей, послушайте, как вы звучите по-еврейски!
Мани-Лейб подошел к ним и захлопал в ладоши. Готовность, с какой он исполнял все просьбы своей жены, говорила о его полной подчиненности.
— Слушайте сюда, евреи! Я прошу тишины… выключите музыку!..
Когда все утихли, объявил: «Сергей Есенин в моем переводе». Он прочитал несколько стихов на идиш, невольно подражая чтению Есенина, и это выглядело ненатурально и карикатурно. Все из вежливости зааплодировали не столько стихам, сколько, из лести, хозяину вечеринки и родной речи.
— Как вам ваши стихи на нашем языке? — кокетливо спросила Рашель, почти повиснув у Есенина на плече.
«Катастрофа!» — подумал Есенин, продолжая отпивать вино, услужливо подливаемое Файнбергом. Он впервые слышал свои стихи на чужом языке и был страшно разочарован. Он резко отстранил от себя Рашель.
— Херово! Так Есенина не читают! — ответил Сергей, отдавая ей свой стакан. — Слушайте сюда, евреи! — крикнул он, подражая Мани-Лейбу. И сразу, без всякой подготовки, как лавина, обрушился на окружающих: — Сумасшедшая!.. Бешеная! Кровавая муть!.. — гремел его хриплый голос.
Несмотря на то что присутствующие евреи-эмигранты вряд ли поняли, монолог Хлопуши, изумительное чтение Есенина произвело на всех большое впечатление. Все искренне зааплодировали, особенно женщины. Рашель, словно выражая общий восторг, снова бросилась на шею Есенину.
