Виталий Безруков - Есенин
— Yes! Yes! Sorry, mister?.. — негр ткнул пальцем в Есенина.
— Мистер Есенин!
— Mister Ezenin! — повторил негр. — Sorry… please? — Он просительно поглядел на бокал с виски.
— Выпить хочешь? Это я понял… Валяй, пей, я угощаю! Плиз! Твою мать! — подвинул ему Есенин бокал. — Давай! Дриньк!
— Yes! — Негр не заставил себя долго упрашивать и одним глотком осушил бокал.
— Ты, я вижу, не дурак выпить! — засмеялся Есенин. — Ничего… пей! В России тоже многие пьют за мой счет! Эй! — поманил он рукой официанта. — Еще виски! Yes! Две порции, — поднял он два пальца.
Когда виски было подано, Есенин взял свой бокал.
— Будь здоров! Как тебя там? Май нейм Езенин! Твой нейм? Как тебя зовут, черный человек?
— Yes! — догадался негр. — I am Jim! Jim!
— Ну, хрен с тобой! Джим так Джим, — чокнулся с ним Есенин.
Допив остатки, он встал и, придвинув к негру газеты со своими фотографиями, стукнул по ним кулаком.
— Рашен я! Русский поэт Сергей Есенин! Все! Адье! Скучно мне, брат, с тобой… Гуд бай, Америка! Гуд бай, Джим! Эй, официант! — свистнул он пронзительно. — Ко мне, сюда!
Мгновенно подлетевший официант склонился в почтительном поклоне. Видимо, Ветлугин, наврав про Есенина что-то необыкновенное, испугал их.
— Вот, я плачу… Сколько? Счет? — достал Есенин пачку банкнот.
Расплатившись и дав официанту на чай, он жестко сказал, показывая на негра:
— Мой друг… май френд Джим… в общем, он пусть все это, — он показал на оставшееся в бокалах виски, — допивайт! Yes? Понимайт? Компрене ву?
— Yes! Yes! — закивал, улыбаясь, официант и пододвинул все бокалы к негру.
— Гуд бай, Джим! — потянул Есенин руку на прощанье.
— Good buy, mister Ezenin! Thank you! Russian! — благодарно тряс негр есенинскую руку своими черными пальцами и низко кланялся.
Проходя между столиками, Есенин запел: «Выхожу один я на дорогу… сквозь туман кремнистый путь блестит…» А в голове билась, как птица в клетке, мысль: «Домой пора! Домой! В Россию!»
Он вышел на улицу. В тесноте каменного хаоса неба почти не было видно. Мимо куда-то спешили люди, и никому до него не было дела. Глубокая задумчивость опять охватила поэта. Лицо посерело словно от непреодолимой усталости. Не обращая внимания на отчаянные сигналы водителей, он пересек улицу и вошел в отель.
— Живой! Живой! Серьеженька! — бросилась ему на шею Дункан, лишь только он переступил порог номера. Она целовала его лицо, руки, одежду, потом опустилась на пол и обняла его ноги.
— Ну, полно! Полно, Изадора! — Есенин поднял жену. — Все хорошо! Ну, выпил немного! Ничего!
Дункан помогла ему раздеться и, усадив в кресло, сняла с него ботинки. Потом подкатила столик, на котором стояла бутылка шампанского и огромная ваза с фруктами.
— Виски плохо! Серьеженька! Надо дриньк шампанское!
Налив бокалы до краев, она уселась к нему на колени и, сделав глоток, поцеловала мужа в губы. Продолжая целовать Есенина после каждого глотка, она мигом осушила бокал, а потом, взяв Сергея за руку, потащила в спальню. Есенин не сопротивлялся. Ссора, происшедшая между ними, лишь подогрела его страсть. Срывая друг с друга одежду, они упали на кровать и, забыв обо всем на свете, предались буйству плоти. Они и в любви оба были гениальны. Эротическим фантазиям Айседоры, как и в танце, не было предела, все тайны плотских утех открывала она для него, а Есенин отвечал ей своей неутомимостью…
Все последующие выступления Дункан в Нью-Йорке прошли с большим успехом и неизменно заканчивались выходом Есенина «на поклон» в русском наряде. Айседора провозглашала здравицу в честь советской России и своего мужа, гениального русского поэта Сергея Есенина. Популярность Дункан была огромна, залы всегда были переполнены восторженными зрителями. Где бы она ни появилась с Есениным, которого теперь не отпускала от себя ни на шаг, вокруг нее тут же собирались толпы репортеров, и Дункан, обнимая мужа, говорила им одно и то же: «Коммунизм — единственное будущее всего мира! Он красный! И я тоже! Это цвет женщин и энергии!»
И казалось, Есенин смирился. Он припомнил, как выходили они с Клюевым году в 14-м, в салоне Гиппиус, ряженные в «мужичков», и пели частушки под балалайку, чтобы получить известность. «Раз так надо — хрен с ним!» — думал он, изрядно напиваясь шампанским, пока Айседора танцевала на сцене.
Из Нью-Йорка они уехали в Филадельфию, но там успешно начавшееся было турне приостановилось.
— Айседора! Сенсационная новость! Мэр Индианаполиса запретил тебе въезд в город! — с отчаянием в голосе заявил Сол Юрок, входя в номер Дункан. — Он боится твоих «большевистских речей»!
Дункан, царственно прохаживаясь по номеру в полупрозрачном халате, изредка затягиваясь сигаретой в длинном мундштуке, равнодушно выслушала сообщение своего импресарио.
— Что случилось? — спросил вышедший из спальни Есенин, кивком головы здороваясь с Юроком.
— Мы не едем в Индианаполис! Мэр не хочет скандала! Он боится нас, май дарлинг! — объяснила мужу Айседора.
— Ну и хер с ним! — пожал плечами Есенин.
— Хер з ним! — повторила за ним Айседора. — Мне удалось сказать то, что я хотела сказать, и это главное!.. А остальное… Америка — большая страна! Буду танцевать в другом штате!
Есенин засмеялся. Его веселило, когда Айседора ругалась по-русски, до конца не понимая смысл слов. Но Юрок не был расположен шутить. Он явно нервничал.
— Айседора, я хочу тебя серьезно предупредить: первый, пусть даже самый незначительный инцидент приведет к отмене всего турне!
Дункан ничего не ответила. Загасив в пепельнице окурок, она величественно проследовала в ванную.
— Сол, шампанское будешь? — спросил Есенин, наливая себе полный бокал. Юрок отрицательно покачал головой. Он хотел было высказать все, что он думает, но, увидев мутный взгляд Есенина, поостерегся.
— Good buy! — холодно бросил он, уходя.
— Гуд бай, Сол! — поднял ему вслед бокал Есенин.
Сол Юрок пустился на хитрость, — он не допускал корреспондентов к Дункан, заявляя, что она никого не принимает ввиду сильного переутомления.
Какое-то время его уловка действовала: со страниц газет исчезли статьи с шокирующими высказываниями Дункан о советской России, а Есенин терпеливо сносил свое унизительное положение просто «мужа Айседоры Дункан». Но в Бостоне, куда они приехали для выступления, случилось то, что рано или поздно должно было произойти: Есенин не выдержал. Пружина его терпения лопнула!
Заканчивая свое выступление перед десятитысячной аудиторией концертного зала, Дункан под овации исполнила на «бис» свой любимый вальс Брамса и, прервав крики восторга и аплодисменты, как всегда, вывела на сцену Есенина. На сей раз на нем не было «русского наряда». Он был одет в смокинг, крахмальную рубашку, галстук-бабочку и лаковые ботинки. Лицо его было бледнее обычного.
