Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2003
Как бы то ни было, глаза Михалкова наливаются ртутью, если не свинцом, а рот изрыгает огонь: «Пускай впредь каждый занимается своим делом!» Назидательный такой Михалков. Что он имел в виду? Например: отныне слесарь не имеет права на любопытство. Или: его, Михалкова, будет со временем еще больше. Ровно столько, сколько барину захочется.
Показательна вот эта воля к размежеванию. Примечательна вот эта актуальная потребность: заменить недавнее навязчивое равенство — необоснованной разницей. Заменить в прямом всероссийском эфире легким движением руки (языка). «Аристократический габитус высокомерия», — клеймил в похожих ситуациях соотечественников один строгий французский социолог. Но разница (на этот раз обоснованная!) все-таки есть. Традиция французского аристократизма все же не прерывалась. Цветущая сложность западноевропейского общества несомненна, а его разнообразие неотменимо. Неужели Михалков и Дибров всерьез полагают, что «ушли в отрыв», ускорившись на вираже перестройки? Очередная утопия совкового сознания.
«Некоторые даже на приглашение обижаются, или, как у нас выражаются отдельные аристократы, берут в падлу» (Б. Акунин, «Алтын-толобас»).
(ВНИМАНИЕ!) Единственный фильм пресловутого фестиваля, который я целенаправленно отыскал и отсмотрел, — это внеконкурсные «Магнитные бури» драматурга Александра Миндадзе и режиссера Вадима Абдрашитова. На сочинском «Кинотавре» картине вручили всего-навсего третью премию. В телевизионной беседе с непотопляемым Дибровым недвусмысленно возмутился записной эстет и тоже телеведущий Сергей Шолохов. Дескать, «Магнитные бури» — лучший фильм «Кинотавра». Профессиональный и на удивление мощный. Но главное (главное!): авторы обеспечили идентификацию зрителя с героем фильма. Этому герою — сочувствуешь, сопереживаешь.
Ничего себе Шолохов, завсегдатай салонов, распорядитель светских тусовок: на время сеанса легко совпадает с героем! А герой, извините, слесарь. В буквальном смысле этого неприличного слова.
(ПРОСТО СЛЕСАРЬ). Итак, городок, вполне совпадающий с акунинским Черногорском. Все так и есть: четыре кладбища, двадцать винных лабазов, сорок тысяч уродов вокруг градообразующего Завода, которому предстоит акционирование с последующей приватизацией. Выдвинулись два конкурента, два лидера-руководителя: допустим, Марчук и Савчук. Рабочие поделились пополам: одни за Марчука, другие за Савчука. Бьются насмерть: кулаками, ногами, ломами и цепями. Ночами, на городском мосту и в сумраке заводских цехов. Таков всеобщий удел, то бишь социальная жизнь, однако у самых удачливых случается еще и личная.
В малогабаритной хрущобе крепкий слесарь Валерка счастливо живет с трепетной блондинкой, молодою женой, которую увел из-под носа у ее бдительной старшей сестры, крашенной в рыжее стервы-лахудры. Эта агрессивная московская проститутка (по профессии) возмущена пролетарским бытом. Мечтает увезти сестрицу обратно в столицу, видимо, «пристроить к делу». В конечном счете так оно и выходит.
Поначалу неохотно, а потом все более уверенно Валерка сбегает на ночную войну. За это достается и ему, и жене. «Если убежишь снова, меня не найдешь!» — тоскует по-настоящему кроткая супруга (очевидные аллюзии и предельно сильные архетипы: «царевна-лягушка», Пропп и т. п.). Убежал, действительно не нашел, бросился на вокзал. Теперь жена тоже рыжая лахудра, в отбывающем вагоне, с искренней слезой на щеке. И это первый урок картины: кинематограф — предельно грубое искусство. Смена прически, а тем более цвета волос — достаточный, убойный драматургический ход. Вполне соответствует многостраничным психологическим выкрутасам в литературе. Так работают: Линч у них, Миндадзе и Абдрашитов у нас. Остальные, кто тщится обозначать метаморфозы характера посредством неумелого диалога, попросту некомпетентны.
Едва уехала любимая, едва прервалась личная жизнь, замирают и социальные битвы. Оказывается, Савчук с Марчуком давно обо всем договорились! Скорее всего, с самого начала имитировали конкуренцию. Торжественный митинг, победа консенсуса над здравым смыслом собравшихся, еще вчера молотивших друг друга почем зря. «Да как же это, братцы? Ведь друг друга не жалели?!» — «Брось ты, ведь ничего и не было!» Сновидческая поэтика, Хичкок, если не Бунюэль.
В довершение налаживается личная жизнь. Оказывается, слесарь Валерка — предмет вожделений некой суровой, чтобы не сказать могучей крановщицы, сколько-то месяцев следившей за парнем из своей укромной кабины, курсирующей вдоль цеха. Что называется, «мне сверху видно все, ты так и знай». Очень грубый, предельно сильный ход сценариста Миндадзе: эта, татаро-монгольского вида, похожая скорее на юношу, на молодого чингисхана или тамерлана, в деталях отследила судьбу, теперь знает про парня все. То есть абсолютно все!
«Она еще вернется!» — вроде бы сердобольно, сочувствуя, комментирует бегство Валеркиной жены. Прибирает в его квартире, до деталей восстанавливая былую обстановку. Находит под сервантом утерянное обручальное женино кольцо, примеряет, естественно, не может снять: пальчики полноваты, совсем другая конституция. Грубая, честная кинематографическая работа.
Ясное дело, жена не вернется, да и кольцо снимешь разве что вместе с пальцем. Ясное дело, останется здесь навсегда. Новой хозяйкой. Вот Валерка возвращается с митинга. Намеревается выспаться. «Ты куда? Сегодня рабочий день, пора в цех!» — встречает его в дверях новая подруга жизни. Возле проходной он впервые интересуется ее именем. Конец.
За одно это, за грубое и одновременно изящное решение личной жизни героя, за ненавязчивый кошмар вторжения и подмены, Абдрашитову с Миндадзе следует вручить все мыслимые отечественные премии, попутно открыв неограниченное финансирование! Наконец-то явились двое и спасли честь отечественного искусства.
«Не волнуйся, она вернется!» — с непроницаемым выражением лица говорит Валерке крановщица. Торжествует? Навряд ли, эта лишена психологического измерения. Просто знает, что все будет так, а не иначе. Татаро-монгольская «парка», степная богиня судьбы. «Магнитные бури» — это примерно то, о чем всю свою творческую жизнь мечтал Тарковский, мистика повседневности. К чему, однако, не имел никаких шансов прорваться. В силу социокультурной ограниченности и сопутствующего интеллигентского нарциссизма.
Итак, ни у кого не остается сомнений: не вернется, не сбудется. Пространство картины — все та же пресловутая Зона тарковского «Сталкера». Четверть века назад герои той классической картины питали иллюзии, заказывали Чудо. И, кстати же, свою утопию — утопию свободного творческого порыва — вполне реализовали! Все чаще раздаются публичные голоса российских интеллектуалов: «Наше время — расцвет и акме отечественной культуры». А помните, совсем недавно, в «Сталкере», Писатель страдал на два голоса с Ученым: и скушно, и грустно, и нельзя.
В довершение этой локальной темы припоминаю, как в перестроечную Тулу (скорее всего 1989 год) приехала делегация «патриотически настроенных» московских литераторов. «Утопически настроенная» провинциальная публика пыталась бороться с непопулярными в ту пору варягами («Наш современник» и т. п.) посредством наспех заученных аргументов из «Огонька» и оголтелого позднесоветского телевизора. Хорошо помню, с какой непередаваемой тоской глядел на эту публику Александр Казинцев: «Что вам до „Огонька“, записных демократов и красных директоров? Они — стараются для себя. Им будет лучше, вам — навряд ли». Ныне вся эта провинциальная, с позволения сказать, интеллигенция спилась, скурвилась или сошла с ума. С другой стороны, уровень русскоязычной гуманитарной науки вырос во всем мире, не поспоришь.
Собственно, я вот о чем. Такое понятие, как «утопия», — своего рода пропагандистский трюк, орудие социальной борьбы. «Утопией» назовем ту умозрительную конструкцию, осуществления которой не пожелаем себе. Она нам попросту невыгодна или опасна. Поэтому, успокаивая себя, говорим: «Природа непременно победит» — или: «История все расставит по местам».
На самом же деле утопии сбываются. Умозрительные конструкции запросто и с пугающей регулярностью становятся у нас Историей и даже Природой.
(ПУСТОЕ МЕСТО). В одном первоклассном гуманитарном журнале наших дней я прочитал информационное сообщение о докладе румынской барышни Оаны Матееску «Воровство, продажа, дар: радости приватизации в румынской деревне», где рассматривается «трансформация понятий права, морали и собственности, сопутствовавшая закрытию ранее успешной румынской фабрики и ее постепенному расхищению жителями деревни, в большинстве своем являющимися ее же бывшими работниками» («Новое литературное обозрение», № 60, стр. 443).
У меня законный вопрос: проводятся ли аналогичные научные исследования у нас? Существуют ли, в конце-то концов, хоть какие-нибудь квалифицированные тексты, описывающие, как реально функционирует постперестроечное расейское общество? Или дело по-прежнему сводится к изощренным филологическим штудиям? К-изучению-влияния-поэтики-унылого-Набокова-на-мировоззрение-сумасбродного-Пупкина? Мне очень хочется узнать про свою страну что-нибудь новое, не фиктивное. Все же мой опыт, мои познавательные возможности ограничены. Как, впрочем, у каждого.
