Гари Штейнгарт - Абсурдистан
— А где же все взрослые? — осведомилась Нана.
— Торгуют, — ответил Абрам. — В Израиле или в Москве. Все виды товаров и домашняя продукция. Мы импортируем половину тех вещей, которые вы найдете в городе Свани. У нас даже есть наш собственный магазин «Парфюмерия 718».
— Значит, вы торговый народ, — произнес я с отвращением.
Мы приближались к деревенской площади, и я прищурился, не веря своим глазам. Целую сторону площади занимала залитая солнцем Стена Плача — точно такая же, как в Иерусалиме: зеленый мох так же вырос в трещинах подлинной кирпичной кладки, а перед ней были посажены израильские финиковые пальмы.
— А это еще что такое? — удивилась Нана. Она указывала на две статуи, сделанные из какого-то материала вроде стекловолокна. Одна изображала трех мужчин, танцующих вокруг останков самолета, вторая — человека с факелом, держащегося за живот, словно его мучили газы.
— Это Сакха Демократ, держащий факел свободы, — после того, как его расстреляли перед отелем «Хайатт», — пояснил Ицхак. — А другая статуя — это Георгий Канук, поднимающийся в небо после того, как сбили его самолет. Его сын Дебил и Александр Дюма держат его за ноги, пытаясь удержать на земле. Так что, если банды ренегатов сево или свани нападут на нас, мы в любом случае готовы.
— А вот и комитет по вашей встрече, — сказал Абрам. Нас окружила группа веселых ребятишек. Малыш в огромной ермолке, которая была ему велика, и майке с надписью «НЕСНОСНЫЙ ВЕЧНО» подбежал к машине и начал стучаться в мою дверцу.
— Вайнберг! Вайнберг! Вайнберг! — вопил он.
— Помогите мне выйти из машины, молодой человек, — обратился я к нему. — У меня для вас есть доллар. — Пока эти ребятишки кружили вокруг меня, как дервиши, выкрикивая мою фамилию, я заметил гогочущих мужчин, которые яростно курили в тени Стены Плача. При ближайшем рассмотрении половина их была всего лишь тинейджерами. На головах у них были шелковые ермолки, нечесаные черные волосы падали на глаза, долговязые фигуры не были подтянутыми — сказывалась сельская жизнь.
— Это ваша девушка? — поинтересовался один из них, указывая на Нану. — Она еврейка?
— Вы что, с ума сошли? — воскликнул я. — Это же Нана Нанабрагова!
— Мы можем подобрать вам славную местную девушку, — предложил другой. — Горную еврейку. Хорошенькую, как Суламифь, и сексуальную, как Мадонна. После того как вы на ней женитесь, она будет выделывать всякие штуки. И половину из них — на коленях.
— Грязные мальчишки, — фыркнул я презрительно. — Какое мне дело до религии? Все женщины одинаково хороши, когда стоят на коленях.
— Как хотите, — ответили тинейджеры, почтительно расступаясь перед стариком, который опирался на Абрама. Его смуглое лицо утонуло в белой пушистой бороде; один глаз навеки закрылся, другой мигал слишком уж настойчиво, а рот что-то лепетал, брызгая от счастья слюной.
— Ва-а-а-айнберг, — проблеял он.
— Это наш ребе, — сказал Абрам. — Он хочет что-то вам сказать.
Ребе несколько секунд что-то мне втолковывал на местном наречии, оплевав с головы до ног.
— Говорите по-русски, дедушка, — попросил его Абрам. — Он не знает нашего языка.
— Ой, — сконфузился ребе. Он пригладил желтоватые седые волосы и с трудом заговорил на ломаном русском. — Ваш отец был великим человеком, — произнес он с сильным акцентом. — Великим человеком. Он помог нам построить эту стену. Посмотрите, какая она большая.
— Мой отец помог построить эту стену?
— Дал нам деньги на кирпичи. Купил пальмы в Израиле. Без проблем. Он ненавидел арабов. Мы повесили мемориальную доску.
Один из куривших мужчин отступил от стены и постукал указательным пальцем по коричневой красивой табличке, на которой я сразу же узнал орлиный нос моего отца, левый глаз, сделанный художником из каких-то печальных иероглифов, и саркастичную толстую нижнюю губу, намеченную перекрестными штрихами. «БОРИСУ ИСААКОВИЧУ ВАЙНБЕРГУ, — было написано на табличке. — КОРОЛЮ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА, ЗАЩИТНИКУ ИЗРАИЛЯ. ДРУГУ ГОРНЫХ ЕВРЕЕВ». А ниже шла цитата из моего отца на английском: «НЕОБХОДИМО ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ».
Курильщик протянул руку, и я заметил, что его пальцы покрыты выцветшей синевато-зеленой татуировкой, свидетельствовавшей о долгих сроках, проведенных в советских тюрьмах.
— Я Мойше, — представился он. — Я провел много лет с вашим отцом в Большом доме. Для нас, евреев, сидевших там, он был отцом родным. Он всегда любил вас, Миша. Говорил только о вас. И больше никто никогда не будет вас так любить.
Я вздохнул. Я расчувствовался, на глазах у меня выступили слезы. Увидеть лицо своего отца, смотревшего на меня здесь, на дальнем аванпосту еврейства… «Взгляни на меня, папа. Посмотри, как сильно я похудел за последние несколько недель! Посмотри, как мы похожи друг на друга в профиль. Во мне больше не осталось ничего от моей мамочки. Я теперь весь — ты, папа». Мне хотелось очертить его лицо пальцем, но меня отвлекли несколько евреев средних лет, желавших пожать мне руку и сказать на ломаном русском, как весело и осмысленно они проводили время с моим Любимым Папой и в Большом доме, и за его пределами и как после распада Советского Союза они работали вместе, чтобы «делать все больше и больше денег день за днем».
Ребе вдруг издал какой-то странный звук, словно закипающий чайник, — это мокрота с шумом пыталась пройти через старческий нос.
— Он плачет, — объяснил Абрам. — Он плачет, потому что для него честь — увидеть такого важного еврея здесь, в его деревне. Ну-ну, дедушка. Все хорошо. Скоро все пройдет. Не плачьте.
— У ребе немножко не в порядке с головой, — объяснил мне один из друзей отца. — Мы послали в Канаду за новым. Двадцати восьми лет. Свежим как редиска.
— Ва-а-а-а-айнберг, — снова пропел ребе, дотрагиваясь до моего лица рукой, от которой пахло землей и чесноком.
— Этот бедняга жил при Сталине и Гитлере, — рассказывал мне Абрам, имея в виду ребе. — Сево отправили его в лагерь на Камчатке, когда ему было двадцать лет. Семеро из его восьми сыновей были расстреляны.
— Я думал, что сево пытались спасти евреев, — сказал я. — Парка Мук рассказывал мне…
— Вы собираетесь верить этому фашисту? — возразил Абрам. — После войны сево старались послать всех наших мужчин в гулаги, чтобы завладеть нашими деревнями. У нас самые жирные коровы, а наши женщины веснушчатые и с очень крутыми бедрами.
Нана приникла к ребе и со счастливым видом расспрашивала его по-русски:
— Это правда, ребе, что горные евреи — потомки первых вавилонских изгоев?
— Кто-о?
— Ну, существует такая теория. Разве вы не храните летописи, ребе?
— Что-о?
— Разве евреи не считаются Народом Книги?
— Ка-ак?
— Не мучайте старика, — посоветовал Абрам. — Мы, горные евреи, не славимся ученостью. Изначально мы разводили скот, а теперь торгуем разными товарами.
Ребе снова начал сопеть, уголовники курили свои сигареты «Ньюпорт лайте», тинейджеры сплетничали о самых сексуальных еврейках в мире. Я взглянул на профиль моего отца. Взглянул на его бывших сокамерников, на доброго смущенного старика, жавшегося ко мне, на священную кирпичную стену перед нами и на последнюю цитату из моего Любимого Папы, которую он оставил горным евреям. НЕОБХОДИМО ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ.
Знал ли мой папа, что это плагиат из Малкольма Икс[28]? Папин расизм было не так-то просто понять, он был непостижим и всеобъемлющ, как эпическая поэма. Мог ли он независимо прийти к тому же выводу, что и черный лидер исламской нации? Я вспомнил слова отца, сказанные мне, когда я вернулся в Санкт-Ленинбург: «ТЫ должен лгать, обманывать и красть, чтобы чего-то добиться в этом мире, Миша. И пока ты не проникнешься этой мыслью, пока не забудешь все, чему тебя учили в этом твоем Эксидентал-колледже, мне нужно продолжать вкалывать изо всех сил». Я подумал о моей Руанне, возлагавшей все надежды на мое теплое толстое тело, а потом, после того как меня заточили в России, пытавшейся строить жизнь с Джерри Штейнфарбом. Подумал о горных евреях и их статуях Георгия Канука и Сакхи Демократа, стоявших рядышком, — убийца и жертва. Я подумал обо всем, что увидел и сделал за последние два месяца в Абсурдистане.
Во мне разбился какой-то кусочек хрусталя. Я упал на землю и обхватил одну из доисторических лодыжек Абрама. Евреи повернулись, чтобы посмотреть в мои бессмысленные голубые глаза, а мои бессмысленные голубые глаза смотрели на них.
— Спасибо, — пытался я сказать, но не мог произнести ни звука. А затем, с нарастающей мольбой и беспомощностью: — О, спасибо.
О,
спасибо.
О,
спасибо!
Эпилог
УГОЛ 173-й УЛИЦЫ И ВАЙЗ
Наши хозяева поместили нас в недостроенный особняк, похожий на четырехэтажную зубчатую собачью будку со спутниковой антенной на крыше. Наша спальня была гулкой и пустой, как вокзал перед рассветом. Голова Наны лежала у меня на плече — несмотря на юный возраст, она уже слегка страдала от удушья во сне, и мускулы ее горла сжимались, а хорошенький ротик тщетно ловил холодный горный воздух.
