Гари Штейнгарт - Абсурдистан
Обзор книги Гари Штейнгарт - Абсурдистан
Гари Штейнгарт
АБСУРДИСТАН
Гари Штейнгарт родился в 1972 году в Ленинграде. Ребенком приехал в США. Политолог по образованию. Его первый роман, «Приключения русского дебютанта», был с интересом встречен американской критикой (российские читатели с ним уже знакомы). Второй роман — «Абсурдистан» — «Нью-Йорк таймс» включила в перечень самых заметных книг 2006 года.
«Абсурдистан» — сатирический роман об иммигрантах и постсоветских реалиях. У его главного героя, преуспевающего во всех смыслах гражданина Америки Миши Вайнберга, есть великая, поистине американская мечта — мультикультурализм.
В его представлении это идеал человеческого общежития, свободный от издержек капиталистической системы, религиозного фанатизма и национализма. Лучшие восемь из своих тридцати лет Миша провел в Нью-Йорке, став настоящим американцем, которому, однако, очень мешает жить его российское прошлое. Однажды он приезжает к отцу-олигарху в Петербург, но из-за убийства, совершенного его родителем, США отказывают ему в обратной визе.
В результате, заточенный в пределах своей прежней родины, Миша оказывается в одной из бывших советских республик — Абсурдистане — в надежде получить там бельгийский паспорт…
Искушения подстерегают Вайнберга на каждом шагу: нефтедоллары, министерское кресло, любовь дочки диктатора… Но на самом деле он мечтает лишь об одном — любой ценой вернуться в Нью-Йорк, в объятия бедной, но любимой им девушки из Южного Бронкса.
Этот иммигрантский роман, возникший в эпоху глобализации, рассказывает о том, как люди кочуют со старой родины на новую и обратно.
ГАРИ ШТЕЙНГАРТПролог
ОТКУДА Я К ВАМ ОБРАЩАЮСЬ
Это книга о любви. Следующие страницы посвящены, с той избыточной русской нежностью, которая сходит за подлинное сердечное тепло, моему Любимому Папе, городу Нью-Йорк, моей милой нищей девушке в Южном Бронксе и Службе иммиграции и натурализации (СИН) Соединенных Штатов.
Это также книга об избытке любви. Это книга о том, как тебя поимели. Позвольте мне сказать сразу же: меня поимели. Они меня использовали. Перехитрили. Вычислили. Сразу же поняли, что я — их человек. Если только «человек» — правильное слово.
Возможно, то, что меня поимели, — вопрос генетический. В этой связи я сейчас вспомнил свою бабушку. Пламенная сталинистка и верная сотрудница «Ленинградской правды» — пока болезнь Альцгеймера не лишила ее остатков разума, — она сочинила знаменитую аллегорию о Сталине: этот Горный Орел устремляется вниз, камнем падая на трех империалистических барсуков, олицетворяющих Великобританию, Америку и Францию, и окровавленные когти генералиссимуса разрывают на куски их презренные тела. Есть фотография, изображающая бабулю со мной, младенцем, на руках. Я обслюнявил ее, она распускает слюни надо мной. Снимок сделан в 1972 году, и оба мы выглядим абсолютно слабоумными. Ну что же, бабуля, взгляни на меня теперь. Посмотри на рот, в котором недостает зубов, и на нижний живот; взгляни, что они сделали с моим сердцем, — это килограмм жира, свисающий с моей грудины, весь измятый. Что касается того, чтобы разорвать кого-нибудь на куски в двадцать первом веке, то я — четвертый барсук.
Я пишу к Вам из Давидово, маленькой деревушки, населенной исключительно так называемыми горными евреями, — она находится вблизи северной границы бывшей советской республики Абсурдсвани. Ах, эти горные евреи! В своем уединении среди гор, сосредоточенные на всепоглощающей преданности клану и Яхве, они кажутся мне доисторическими, даже домаммологическими, подобно какому-то умному миниатюрному динозавру, который когда-то болтался по земле, — Haimosaurus rex, король Хаимозавров.
Сейчас начало сентября. Небо голубое, и его бледный цвет и бесконечность почему-то напоминают мне о том, что мы находимся на маленькой круглой планете, медленно продвигающейся в ужасающей пустоте. Тарелки спутниковых антенн на крышах деревенских домов из красного кирпича направлены на горы, окружающие деревню, пики которых увенчаны альпийской белизной. Мягкий ветерок конца лета врачует мои раны, и даже у бродячей собаки, бредущей по улице, такой сытый и мирный вид, как будто она завтра эмигрирует в Швейцарию.
Жители деревни собрались вокруг меня — высохшие старики, жирные подростки, тяжеловесные местные гангстеры с татуировкой на пальцах, сделанной в советских тюрьмах (бывшие друзья моего Любимого Палы), даже смущенный восьмидесятилетний ребе с одним глазом; он сейчас плачет на моем плече, шепча на ломаном русском о том, какая это честь, что в его деревне такой важный еврей, как я, и о том, что ему бы хотелось угостить меня оладьями со шпинатом и жареным барашком и подыскать мне хорошую жену из местных, которая заботилась бы обо мне и накачала мой живот, как спустивший футбольный мяч.
Я сугубо нецерковный еврей, который не находит утешения ни в национализме, ни в религии. Но я не могу не чувствовать себя уютно среди этих странных представителей моей нации. Горные евреи холят и нежат меня; их гостеприимство безгранично; их шпинат сочен и пропитан чесноком и свежесбитым маслом.
И все-таки мне хочется взлететь.
Парить в воздухе над земным шаром.
Приземлиться на углу 173-й улицы и Вайз, где меня ждет она.
Мой психоаналитик с Парк-авеню, доктор Левин, почти полностью освободил меня от иллюзии, будто я могу летать. «Давайте будем стоять обеими ногами на земле, — любит он повторять. — Давайте придерживаться того, что действительно возможно». Мудрые слова, доктор, но, быть может, вы не совсем меня слышите.
Я не думаю, что смогу летать, как грациозная птица или богатый американский супермен. Я думаю, что смогу летать так же, как я делаю все, — рывками, и сила тяжести будет постоянно шарахать меня об узкую черную ленту горизонта, острые скалы исцарапают мои титьки и животы, реки наполнят мой рот болотистой водой, а пустыни напихают песка мне в карманы, и каждый подъем, так тяжело давшийся, будет омрачен возможностью резкого падения в пустоту. Я делаю это сейчас, доктор. Я отрываюсь от древнего ребе, вцепившегося в воротник моего спортивного костюма, и парю над сочными деревенскими овощами и зажаренными барашками; над испещренным зелеными пятнами выступом двух горных цепей, укрывающих доисторических горных евреев от опасных мусульман и христиан; над выровненной Чечней и Сараево в оспинах; над плотинами гидроэлектростанций и над бездуховным миром; над Европой, этим великолепным полисом на холме, с синим звездным флагом на крепостных стенах; над замороженным мертвым покоем Атлантики, которой больше всего хочется утопить меня раз и навсегда — все «над», и «над», и «над» — и, наконец, «к», и «к», и «к» — к стрелке узкого острова…
Я лечу на север, к женщине моей мечты. Я держусь возле земли, как вы говорили, доктор. Я пытаюсь различить отдельные очертания. Я пытаюсь собрать воедино мою жизнь. Теперь я могу различить пакистанский ресторанчик на Чёрч-стрит, где опустошил всю кухню, утопая в имбире и манго, чечевице, приправленной специями, и цветной капусте, в то время как собравшиеся там таксисты подбадривали меня, передавая новости о моем обжорстве своим родственникам в Лахор. А сейчас я пролетаю над контурами здания к востоку от Мэдисон-Парк — это копия (с километр в высоту) колокольни Святого Марка в Венеции, я парю над этими каменными симфониями, этими модернистскими изысками, которые американцы, должно быть, высекли из скал размером с Луну, над этими последними попытками добиться безбожного бессмертия. Сейчас я над клиникой на 24-й улице, где однажды социальный работник сообщил мне, что у меня отрицательная реакция на вирус, вызывающий СПИД, и я вынужден был укрыться в туалете и плакал там, ощущая чувство вины перед худенькими красивыми мальчиками, чьих испуганных взглядов я избегал в приемном покое. А сейчас я над густой зеленью Центрального парка, где юные матроны выгуливают своих крошечных восточных собачек на Большой Лужайке. Подо мной мелькает темная Гарлем-Ривер; я вижу серебряный поезд, который медленно ползет внизу, и продолжаю свой полет на северо-восток, а мое усталое тело молит, чтобы я приземлился.
И вот я над Южным Бронксом, и уже не могу с уверенностью сказать, парю ли я или врезаюсь в гудрон с олимпийской скоростью. Мир моей любимой девушки стремится мне навстречу и окутывает меня. Я причастен к бесспорным истинам Тремонт-авеню — где, согласно изящному завитку граффити, БЕПО всегда ЛЮБИТ ЛАРУ, где неоновая надпись на магазине «Превосходный жареный цыпленок» манит меня вдохнуть сладостный, жирный аромат, где салон красоты «Адонис» угрожает распрямить мои легкие кудрявые волосы и воспламенить мою прическу, как оранжевый факел Свободы.
