Айрис Мердок - Ученик философа
— Нет. Я согласился! Брак устроен! Осталось только с ней познакомиться! Она в Эннистоне…
— Том…
— Он гарантирует ее девственность, ей семнадцать лет, он обещал дать нам денег, мы купим дом на Полумесяце…
— Что ты несешь, черт бы тебя побрал?
— Не злись. Да ты, кажется, ревнуешь!
Это обвинение, независимо от его серьезности, взбесило Скарлет-Тейлора.
— Мне неприятен твой омерзительно вульгарный тон!
— Ну только не кидайся на меня, это же не моя затея.
— Но конечно же, ты ему сказал, что это безумный, невозможный план…
— Я пытался, но он не слушал. Он сказал, что браки иногда устраиваются по договоренности и он пытается устроить этот брак. Он сказал, что я должен пойти с ней повидаться, а он ее предупредит о моем приходе. Он думает, что может управлять людьми. Он на самом деле может управлять людьми.
— Он не может тебя заставить жениться на его внучке!
— Не может? Посмотрим. Я согласился попробовать.
— Согласился?! Согласился на такое абсурдное… такое… нелепое… аморальное…
— Не вижу, что тут аморального.
— Он с тобой играет.
— Я тебя уверяю, он был совершенно серьезен.
— Я хочу сказать, нельзя так делать, такие вещи не делаются, джентльмен не может…
— Почему нет, на что ты намекаешь? И вообще, может быть, я не джентльмен.
— Если ты не джентльмен, я больше не желаю с тобой общаться. И ты не должен был мне об этом рассказывать.
— А ты не должен был спрашивать!
— Верно. Я не должен был спрашивать.
— Тогда не придирайся! Слушай, я просто согласился с ней повидаться. Может, он и серьезно относится к этой затее, а я нет.
— Ты несерьезно относишься к этой затее?
— Ты так завелся, когда я сказал, что согласился, а теперь заводишься, когда я говорю, что согласился понарошку!
— Ты его обманываешь, ты ему соврал!
— Так теперь ты на его стороне?
— Я уезжаю в Лондон!
Эмма покраснел, остановился и всерьез топнул ногой.
— Ну, Эмма, хватит, нам нельзя из-за этого ссориться, я просто согласился на нее посмотреть. Почему бы нет? Я решил, что это будет забавно.
— Забавно?!
— А почему нет? Ладно тебе, пошли, будешь еще тут стоять и злиться.
Они пошли дальше.
— Ты должен был прямо и недвусмысленно отказаться.
— Почему?
— Потому что ты не намерен жениться на семнадцатилетней девушке, которую никогда в жизни не видел. Подумай о ней.
— Не могу, я ее совершенно не знаю…
— Как она к этому отнесется? Ты ее только расстроишь, сам расстроишься, выйдет ужасная, неловкая, болезненная путаница, жуткая каша с моральной точки зрения, омерзительная, гадкая. Как можно быть таким безумным, безответственным идиотом!
— Я всегда могу сказать, что передумал. И вообще, я же еще ничего не сделал.
— И слава богу, что не сделал. Ты напишешь ему, что договоренность отменяется?
— Не думаю. Во всяком случае, пока нет. Я хочу с ней встретиться. Почему бы нет?
— Я же тебе сказал, почему нет.
— Мне любопытно. Неужели тебе было бы не любопытно? Давай сходим, посмотрим на нее вместе. Только не сердись. Я очень расстраиваюсь, когда ты сердишься, пугаюсь, а я не люблю пугаться и расстраиваться.
— Не впутывай меня. И потом, когда чертовски пожалеешь, что меня не послушал, не рассчитывай на мою помощь!
— Конечно, я буду рассчитывать на твою помощь! Успокойся. Что ты так завелся?
Но Тома задела вспышка Эммы, в том числе и потому, что он прекрасно сознавал правоту друга. Действительно, может выйти неприятная история; он предпочитал не воображать деталей. Но он знал, что попался: любопытство, тщеславие, безумное ощущение приключения, чувство рока влекли его вперед. Словно его ценность изменилась и Джон Роберт сделал его новым человеком. Как он мог, коснувшись семнадцатилетней девушки, пусть мысленно, пусть ненадолго, пообещать, как требовал Джон Роберт (а пообещать пришлось бы), никогда ее не видеть? Одного этого запрета довольно было бы, чтобы поймать его на крючок. Отказавшись, Том никогда бы уже не стал прежним. Заработала некая жутковатая магия. Может, он и вправду пожалеет об этой попытке, но если бы отказался, жалел бы сильнее, горше. Отказавшись, он потерял бы Розанова: Розанова, который еще сегодня утром его нимало не волновал, Розанова, без которого всю жизнь прекрасно обходился и который теперь стал для него чем-то насущным. Том уже не был свободен и, может быть, уже не был невинен: он уже не был счастлив.
— И он тебе велел никому не говорить, — сказал Эмма.
— Да.
— Ты негодяй.
— Ты же не расскажешь. Это все равно что говорить с самим собой или с Господом Богом. Слушай, давай помиримся, давай споем, давай споем тот немецкий канон, которому ты меня научил. Я начну.
Том тихо запел:
Alles shweiget. Nachtigallen
Locken mit süssen Melodien
Tränen ins Auge
Sehnsucht ins Herz[97].
Когда он дошел до конца и начал снова, Эмма присоединился к нему — не в полный голос, но высоким, ясным, чистым шепотом. К тому времени, как они свернули на Траванкор-авеню, может, у них на глаза и не навернулись слезы, но в сердца вселилась мрачная тоска.
— Боже, и правда снег идет!
С раннего утра над городком нависла жуткая серая железная тишина. Небо, похожее на тусклый сплошной купол, низко нависший над крышами, было серым, потом желтоватым, потом стало почти белым. Теперь едва различимые, крохотные снежинки танцевали в воздухе, как мошкара. Брайан и Габриель глядели на них (было время обеда), а они (снежинки), казалось, не падали, но плясали прямо над покровом пара, который (по мере того как температура опускалась, приближаясь к нулю) снова закрыл поверхность открытого бассейна.
— Снег в апреле!
— В этой дрянной стране снег может быть когда угодно.
Брайан и Габриель вернулись к белому, запятнанному коричневыми кругами столику из литого чугуна, где перед тем пили чай из пластмассовых стаканчиков. Белый снежный свет беспощадно, до мельчайших подробностей высветил облупившиеся бледно-зеленые, в пятнах стены Променада и холодную мокрую бронзу льва, изрыгающего эннистонскую воду во что-то вроде раковины. Зед, который сегодня был с ними, взгромоздился на стул. Собакам можно было только в Променад и только на поводках. Габриель привела Зеда с собой после того, как он прогулялся с ней по магазинам и пробежался по ботаническому саду, и пожертвовала купанием, чтобы посидеть с собакой в Променаде, пока не придут Брайан с Адамом. Адам еще плавал где-то под пухлым одеялом тумана. Габриель решительно изгнала из головы промелькнувшие образы утонувшего Адама, обмякшего тела, которое извлекают из воды, и тому подобное. Она вернулась мыслями к поездке на море. Брайан терпеть не мог эту тему и отказывался планировать поездку вместе с ней. Он сидел, шумно почесывая осповатое лицо тупыми ногтями. Невидящий взор был устремлен на Гэвина Оара с Мэйзи Чалмерс, хихикавших за угловым столиком, и миссис Брэдстрит, которая пила сернистую воду и обдумывала свою ужасную тайну.
— Если мы хотим остановиться в гостинице, надо бронировать сейчас.
— Нам что, одного дня не хватит?
— Я думала, остановиться в гостинице будет забавно…
— Не думаю. Зачем вообще ехать?
— Ну, это наша семейная традиция. Алекс ее очень бережет.
— Не знаю, что значит «бережет», но не думаю. Кроме того, Мэривилля теперь нет и вообще нет никакого смысла ехать.
— Мы ездили в прошлом году, когда Мэривилля уже не было.
— И была скучища.
— Не думаю…
— Я знаю, почему ты хочешь ехать.
— Почему?
— Потому что тебе хочется, чтобы Джордж поехал.
— Не говори глупостей!
«Это правда, — подумала Габриель, — но в ней нет ничего плохого. Очень важно дать Джорджу понять, что нам не все равно».
— Какой он все-таки игрун!
— Да, помнишь, как мы смотрели на него через окно кухни, а он все играл сам по себе…
Зед, распушившийся на сумке с покупками Габриель, был похож на птичку в гнездышке. На морде его играло выражение, которое Габриель называла «победительным»: черная губа чуть приподнялась, показывая зубы, иссиня-черные шанжановые глаза кокетливо глядят на поклонников. Зед нерешительно тронул ручку сумки белой лапкой, глянул на Габриель, потом дважды хлопнул по ручке, словно приглашая в игру или ритуал.
— Зедик! Где твой мячик?
— Габриель, не заводи его.
— Зедик, ты моя лапочка, поцелуй ручку!
— Слюнявый цуцик. Бывают маленькие собачки, но это что-то совсем идиотское. Мелкая изнеженная тварючка, даже постоять за себя не может.
— В Эннистоне собакам не грозит борьба за существование! — И добавила: — О господи.
Крохотное, беззащитное существо, которое так легко раздавить. О господи.
