Кен Кизи - Когда явились ангелы (сборник)
– Но родичи! Братья! Товарищи! – а я орал в ответ:
– Но нет! Нет и нет!
Второе явление оказалось позаковыристее. Начать с того, что он был приятный. Возник наутро, пока мы с Доббзом чинили в поле забор, ночью проломленный коровами. Когда всерьез холодает, Авенезер обыкновенно ведет стадо в атаку на гумно, надеясь пробиться на сеновал (скорее под знаменем упрямства и удобства, чем пропитания ради), а накануне холод стоял собачий. Борозды и прочие следы их полуночного набега оставались каменно тверды. Мы с Доббзом вырядились в теплые кальсоны, комбинезоны и кожаные перчатки и все равно так замерзли, что скобы по-человечески не могли забить. Полчаса работаешь – потом домой, джином с тоником греться. На третий заход мы тяп-ляп закрутили дыру проволокой и вернулись насовсем.
Я увидел, как он стоит у очага – склонился к открытой дверце, водит туда-сюда скрюченными руками, будто они до того задубели, что он боится оттаивать в них чувствительность. Ладно, думаю, пусть. Содрал с себя комбинезон и сапоги, смешал нам с Доббзом тяпнуть. Парень не шевельнулся. Бетси сошла вниз и объяснила – мол, впустила его, потому как он явно рисковал замерзнуть до смерти, но его это ни чуточки не тревожило.
– Сказал, у него для тебя что-то есть.
– Ну еще бы, – сказал я и пошел с ним поговорить. Рука его на ощупь была жесткая, да и на вид тоже – мозолистая клешня, от тепла краснела. Вообще-то он уже весь краснел, светился и улыбался.
Лет тридцать пять или сорок, как Билл Библейский; в глазах трудные мили, на лице – неопрятная поросль. Но волосы – цвета ягод на падубе, а глаза внимательные, зеленые, как листва, и веселые. Сказал, его зовут – вот не вру! – Джон Фанат, и мы как-то пересекались, лет пятнадцать прошло, на Фестивале Приходов[233], где я что-то дал ему.
– Круто я закинулся – ну и врубился, – поверился он мне, крупно пожав гибкими плечами, – и, видать, так и не смог вырубиться.
Я спросил, какого рожна он забыл в этой северной глуши под Рождество, в одних кроссовках с вентиляцией, в джинсах с дырками на коленях и розовой рубахе с перламутровыми пуговицами, добытой на Сансет-Стрип? Он ухмыльнулся, опять эдак беззаботно пожал плечами и сказал, что его из ЛА по Грейпвайну подвез один молодой хиппарь, который сказал, что едет аж в Орегон, в Юджин, и Джон Фанат подумал, ну а чего б ему… в Орегоне-то не бывал. Это ж вроде там Старина Дебри шляпу вешает? Прокачусь, пожалуй, гляну, как он там. Пересекался с ним как-то раз, понимаешь, за марочкой-другой, хо-хо.
– Кроме того, – прибавил он, пытаясь запихнуть громадную красную клешню в задний карман, – я тут тебе кое-что привез – я же знаю, что тебе понравится.
Тут я сдал назад – и пускай он беззаботно жмет плечами и весело глазом блестит сколько влезет. Я в Египте одному научился: ничего не бери за так, особенно от подлиз, что нудят: «Друг мой прошу тебя прими этот чудесный пода-арок, от моего народа твоему, все бесплатно» – и суют тебе в ладонь убогого скарабейчика, вырезанного из козьего катышка, или еще какую дрянь, крючочек, которым прилипала к тебе цепляется. И чем меньше тебе нужна эта ерунда, которую он впаривает, тем крепче он липнет.
– У меня тут, – гордо возвестил Джон Фанат, на свет божий извлекая ком белой бумаги, – телефон Чета Хелмза![234]
Я сказал, что телефон Чета Хелмза мне ни к чему, мне в жизни его телефон не надобился, даже когда Чет Хелмз был промоутером и возился с «Комнатной собачкой» в Сан-Фране, я вообще Чета Хелмза десять лет не видел!
Джон подступил ближе и заговорил вкрадчивее.
– Мужик, но это же не автоответчик Чета Хелмза, – внушал он мне, осторожно протягивая бумажку, словно косяк чистейшей перуанской. – Это его домашний телефон.
– Нет, – сказал я, задрав руки, чтоб не касаться ерундового подношения, которого хотел не больше, чем козьей какашки или глотка из бутылки Библейского Билла. – Нет.
Джон Фанат пожал плечами и положил бумажку на кофейный столик.
– Может, он тебе приглянется потом, – сказал он.
– Нет. – Я взял бумажку, сунул ему в руку и загнул его веснушчатые пальцы. – Нет, нет и нет. И я скажу, что могу тебе дать: я дам тебе похавать и пушу подрыхнуть в хижине, с глаз подальше. Завтра дам тебе пальто и шляпу, вывезу на Ай-пять, с той стороны, которая на юг, и будешь стопить. – И я скорчил ему наисуровейшую гримасу. – Господи боже, ты что творишь-то? Явился к человеку в дом, без приглашения, без спальника, даже без носков. Ну что это, а? Так невежливо! Я знаю, что выгонять странника негостеприимно, но черт возьми, невежливо мотаться вот так без ничего.
Он не возразил – а что тут возразишь-то? – и улыбнулся:
– Так и не вырубился, говорю же. Но зарубает меня, пожалуй, частенько, хо-хо-хи.
– Слышать ничего не хочу, – гнул свое я. – Но ты знай: вот тепло, вот пища, вот дорога назад на Венис-Бич – при условии, что ты не впариваешь мне никакие номера. Ты въехал?
Он сунул бумажку в карман.
– Я въехал как пиздец, мужик. Давай показывай, где тут обитают с глаз подальше.
Говорю же – приятный. Обычное жилистое, морковно-шевелюрное, так-долго-падало-что-выбралось-наверх кислотное дитя цветов, изошедшее на семя. Небось не было такой дури, которой он не пробовал – и, более того, не попробует снова. Все кайфует, все на приходе, и плевать ему с высокой башни, что он бродит босой посреди метели. Когда я ушел, он, завернувшись в две коровьи шкуры, листал последний выпуск «Чудо-Бородавочника»[235], а сосновое пламя ревело и гремело в маленькой заржавленной печке, точно плененный зороастрийский демон огня.
Он снова забрел в дом, когда уже стемнело. Мы поужинали и теперь сидели в углу, смотрели «Футбол в понедельник вечером». Я не обернулся, но видел в зеркале, как Бетси его усаживает. Накануне Квистон и Калеб охотились, и на ужин у нас были две кряквы и одна свиязь, фаршированные рисом и фундуком. Осталась целая кряква и две полуобъеденные тушки. Джон пожрал крякву и обглодал скелеты подчистую – рыжий муравей не нашел бы чем поживиться. А еще Джон съел целую буханку хлеба, кастрюлю риса, которой хватило бы семейству камбоджийских беженцев, и почти фунт масла. Он ел медленно и с задумчивой решимостью – так ест не обжора, а койот: не знает, когда грядет следующий пир, и соображает, что лучше набить брюхо до отказа прямо сейчас. Я следил за игрой – не хотел, чтоб гость смутился, заметив, как я смотрю.
Играли «Дельфины Майами» с «Патриотами Новой Англии», четвертая четверть. Важная игра для обеих команд, плей-офф, и напряженная серия даунов. Внезапно Говард Коузелл прервал свой живописный комментарий и сказал нечто странное, вообще не связанное с тем, что творилось на экране. Он сказал:
– И однако же, сколь ни ужасающ был бы проигрыш на данном этапе для обеих команд, не стоит забывать… что это всего-навсего футбол.
Очень нетипично для Говарда Коузелла, подумал я и сделал погромче. На экране случился финт, затем пас, а Говард, помолчав, объявил, что возле своего дома в Нью-Йорке был застрелен Джон Леннон.
Я обернулся – услышал ли Джон Фанат. Услышал. Развернулся на стуле, рот открыт, последняя утиная тушка зависла на полпути со стола в пасть. Мы посмотрели друг другу в глаза, и роли наши испарились. Ни хмурого хозяина, ни бродяги-подлизы – лишь старые союзники, узнавшие о смерти общего героя и объединенные внезапной болью.
Мы могли бы обняться и зарыдать.
В ту ночь погода переменилась. Сначала лило, потом распогодилось. Солнце прокралось из-за туч после завтрака, чуток смущаясь, – очень уж кратки часы, которые достались ему в это солнцестояние. Бетси укутала Джона, выдала ему вязаную шапку, а я отвез его к шоссе. Ссадил у поворота на Крессвелл. Мы пожали друг другу руки, я пожелал ему удачи. Не переживай, сказал Джон Фанат, он быстро застопит кого-нибудь. В такой-то день. Не успел я переехать эстакаду, кто-то его уже подобрал. По дороге я слышал репортаж в «Коммутаторе», нашей местной программе, – мол, сегодня не надо звонить и договариваться о поездках, сегодня все друг друга подвозят – в такой-то день.
Когда я вернулся, дребезжал телефон. Звонил унитарный священник из Сан-Франциско – хотел устроить поминальную службу по Леннону в парке Золотые Ворота, не помогу ли я? Ну, думаю, сейчас попросит выступить – панегирик прочесть. Начал было отнекиваться, мол, извини, я бы рад, но не доберусь, у меня забор сломался, у детей рождественские спектакли, надо идти, и тэ дэ… но он сказал, ой, нет, он не про это.
– А что нужно-то? – спросил я.
– Мне бы помочь организовать, – сказал он. – Я такого никогда раньше не делал. Разрешения, все такое. Так я чего спросить хотел – может, ты знаешь, как связаться с Четом Хелмзом? Этим, который большие тусовки закатывал? У тебя, часом, нет его телефона?
