Михаил Однобибл - Очередь
Судя по изодранной одежде, по исцарапанным физиономиям, хмельки, ворвавшиеся на дачу, гуляли не первый день. И в город они забрели, потому что не разбирали дороги. Сейчас они были непредсказуемы. Учетчик, наоборот, был трезв, зол, расчетлив. Он затаился в надежде, что хмельки сочтут дом пустым. Если бы дебоширы почувствовали чье-то присутствие внутри, они могли устремиться на штурм, разбить окна. К счастью, хмельки с гиканьем и свистом понеслись дальше, привлеченные чем-то в других дворах, что заметил с вершины яблони коротышка, до того как товарищи свалили его на землю.
День пропал. В сумерках ветер поутих, густо повалил снег, вытягиваясь в метельные струи. Учетчик не мог противиться ощущению заброшенности в темном выстуженном доме в чужом городе. Учетчик вынул внутреннюю раму, распахнул наружные створки окна, надел на плечи вещмешок и мягко спрыгнул на землю. Застоявшаяся кровь толкнулась и загудела в жилах.
Поиск наудачу дома дворничихи оказался труднее, чем он думал. Редкие прохожие, кого он встречал на улицах, то ли страшно торопились, то ли были полностью поглощены борьбой с метелью. Они закрывали лица и ожесточенно махали, заведомо не желая слушать. Он даже не мог различить, служащие от него отворачивались или очередники.
Он вышел на центральную улицу. Мимо, слепя фарами, сияя огромными окнами салона с редкими пассажирами внутри, плавно качаясь на волнах шоссе, пронесся автобус. Знакомый учетчику шофер уверенно сжимал руль и смотрел вперед. Конечно, он не узнал учетчика в случайном путнике на заметенной обочине. Конечно, учетчик при всем желании не мог остановить автобус, так стремительно он надвинулся и промелькнул. Учетчик пересек шоссе и вновь нырнул в темноту.
Долго он брел улочками частного сектора, бесконечными и страшно запутанными. Зорко и неустанно всматривался в снежную пелену в ожидании, когда перед ним вырастет одна из пятиэтажных громад центра, дальше сориентироваться будет проще. Но вместо этого неожиданно вышел к железной дороге. Пересекать ее не следовало. Это учетчик запомнил, когда изучал план города с музейной башни. Он зашагал по насыпи вдоль путей. Тяжелый товарный поезд замедлил ход на изгибе дороги и потянулся мимо, постукивая на стыках. В угрюмой веренице скрипучих старых вагонов учетчик заметил огонь. Когда он приблизился, учетчик увидел бригаду северян, расположившихся на низкой открытой платформе с песком. Жаркий костер из предусмотрительно заброшенных на платформу кряжей освещал заработанное на северах, тюки с одеждой и продовольствием. За тюками прятались от ветра и жались к огню старики. Двое парней в развязанных шапках-ушанках назло метели боролись в окружении молодежи, видимо, ждущей своей очереди погреться в поединке. Северяне не боялись сорваться с края узкой платформы в азарте борьбы. Их не волновало, что зима обогнала ледяным ветром их запоздалый поезд на юг. Они не тушили костер из опасения, что машинист заметит огонь в хвосте изогнувшегося на повороте состава, догадается, что везет самовольно забравшихся в товарняк пассажиров, и сообщит на ближайшую станцию, чтобы их сняли с поезда. Напротив, глазастая молодежь заметила стоящего под насыпью учетчика, узнала в нем своего брата-сезонника. Дружеские руки протянулись глубоко под край платформы. Северяне готовы были подхватить его. Надо было только бежать по ходу поезда, чтобы смягчить рывок, когда руки соединятся. В другой ситуации учетчик откликнулся бы на призыв, не упустил бы счастливую возможность вырваться из городских сетей чудовищной силой движущегося эшелона. Но сейчас только поднял руку в грустном благодарном привете. Со временем он все отчетливее понимал, что надолго предрешил свой путь прозрачным сентябрьским днем, когда догнал конвойную повозку, перерезал конвойный ремень и связал себя с Римой.
Вдоль железной дороги учетчик дошел до старого кладбища. Он помнил, что оно было близко к центру разросшегося вокруг него города. Между деревьями кладбища метель поминутно переходила в снегопад. На тесной извилистой тропке через кладбище учетчик встретил процессию. Четверо дюжих уличников несли на плечах щит. На щите неподвижно лежал заметенный снегом человек. В реющем свете факела учетчик увидел голый шар черепа, обтянутый старческой веснушчатой кожей, свисающую со щита костлявую руку, рукав пижамы в частых строчках швов. Факел несла перед носильщиками знакомая учетчику карлица. Скуластое лицо, неизменная длинноухая шапка с помпончиками. Вопрос, который попытался задать ей учетчик, не стоил и двух копеек, столь ею ценимых и некогда ей им бескорыстно подаренных. Но едва факел осветил учетчика, карлица шарахнулась от него за спины двух передних носильщиков под щит и выставила огонь, точно учетчик был дикий зверь и его следовало гнать от себя любыми способами. Шумно и горячо дыша, процессия миновала учетчика, потеснив его с тропки в сугроб между могильными оградками.
Что-то неизвестное, непонятное учетчику, но всколыхнувшее город творилось вокруг в снегу и мраке, иначе не повела бы себя так враждебно и странно без малейшего повода со стороны учетчика мирная процессия, несущая больного из подвального изолятора. До сих пор ни одна живая душа слушать не желала учетчика! Худо, если и на Космонавтов никто не подскажет дорогу к дому дворничихи.
К счастью, учетчика внезапно окликнули. Звавший его голос с трудом долетел сквозь гул и ветер. Учетчик приостановился. Незнакомый уличник вынырнул из метели и усталыми широкими шагами нагнал учетчика. Учетчик еще не видел в очереди такого высоченного парня. Шапка всклокоченных волос падала ему на глаза. Несмотря на видимую мощь, он очень утомился, выпуклая грудь под перепачканной в земле одеждой ходила ходуном. Проходя мимо учетчика, он ощерил желтые крупные, как у лошади, зубы. Парень тянул за собой низкую квадратную тележку на маленьких крепких колесах. Когда она остановилась, учетчику пришлось наклониться. В тележке ехал Немчик. Они крепко обнялись. Мальчуган горел от простуды. Но сейчас было не до боли, и не до радости.
«Я ищу тебя по всему городу. Надо идти. Рима ждет», – хрипло проговорил Немчик. «Я сам ищу Риму. Но не знаю адрес, а когда хочу спросить, от меня шарахаются!» – «На переговорах тебе разве не сказали, что вся очередь поголовно решила тебя избегать?» – «Нет». – «А о том, что Рима вновь и навсегда рассорилась с дворничихой?» – «Ни полслова!» – «Узнаю авторитетов. Верховная калекия очереди до последней возможности держит в строжайшей тайне важное и неважное», – усмехнулся Немчик и, чтобы не кричать сквозь метель стоявшему в ожидании вознице, тронул его лежащим в тележке прутом. Парень переступил, сильно наклонился вперед и покатил тряскую тележку. «Не будем терять время, поговорим на ходу», – сказал Немчик.
Но не так-то просто было говорить на ходу. Чтобы вслушиваться в тихий, прерывающийся рассказ Немчика, учетчику приходилось низко наклоняться. У него дрожали ноги, ныла поясница. Но на приглашение Немчика сесть в крепкую тележку вторым пассажиром учетчик ответил отказом. Малыш-то был болен и действительно не имел сил идти, лишь указывал путь, непонятно как ориентируясь в снежной мгле. Учетчик стеснялся утруждать незнакомого возницу и опасался, как бы тот не выбился из сил прежде, чем они встретят Риму. Неизвестно, сколько еще им предстояло идти. Учетчику легче шлось на подъем. Он становился за спиной Немчика, упирался в железную пластину заднего бортика тележки и толкал ее в гору, блаженно выгнув спину.
На подъемах, спусках и ровных отрезках пути учетчик внимательно слушал Немчика. Оказывается, он страшно отстал от событий. Он знал, что Рима в доме дворничихи пошла на поправку. Но не подозревал, для чего ей нужно выздоровление. Об этом до поры, до времени не догадывался никто в очереди. Когда от болезни осталась легкая хромота и Рима стала выходить на прогулки по двору, она вдруг исчезла. Усиленные поиски ничего не дали. Пару дней не было никаких известий. А потом стали доходить слухи страшнее неведения. Лучше бы она сгинула без следа. Оказывается, Рима подстерегала в пригороде идущие из города этапы, неожиданно выбегала к начальнику конвоя и просила взять ее на этап. Само собой разумеется, что просьба неизменно и решительно отклонялась. Этап очень серьезное мероприятие, самодеятельность недопустима и чревата самыми печальными последствиями для всех, вплоть до высокопоставленных служащих. Этапные колонны формируются в райотделе, на каждого этапируемого начальник конвоя получает сопроводительный документ, чего у самозванки Римы не было и быть не могло.
Ошеломляло, что Рима просилась на этап добровольно. В этом очередь чувствовала страшное кощунство, соединенное с дьявольским высокомерием. Рима пошатнула весь городской порядок. Этап считается самым суровым наказанием очередников, без страха перед этапом их не удержать под контролем (как это показала в свое время Великая Амнистия, может, в этом и заключался ее главный и неоспоримый урок). Никто не хочет под арест и на этап. Именно поэтому очередники относятся к служащим с крайней предупредительностью, стараются не огорчать, не мозолят глаза. Всякий отстоявший очередь и переступающий порог отдела кадров чувствует себя идущим по канату. Стоит раз оступиться, чем-то не угодить кадровику, невольно навеять грустное воспоминание, и тотчас в суд полетит иск, а из суда придет ордер на арест. В итоге, незадачливого соискателя уведут по этапу. Пересыльная тюрьма недалеко от города считается самым угрюмым и зловещим из известных на земле мест. Очередь может только гадать, что творится за тюремными стенами. А уж то, что ждет осужденных дальше на этапе, страшно и вообразить.
