Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
Сержанты, сбившись в кучку, стояли перед своими людьми. Сальвестро думал о часах, проведенных под стенами Равенны, но то, что было у них впереди, мало чем напоминало Равенну. На стенах перед ними не виднелось защитников, и хотя брешь благодаря редким попаданиям ядер постепенно увеличивалась, позади нее так никто и не обнаружился. Одну из рот, солдаты которой, в память об отчаянной стычке, случившейся несколько лет назад в ущелье к северу от Казерты, называли себя «тифатани», выдвинули впереди остальных. Из-за жары и долгого ожидания их одолевало беспокойство, а может, и нервозность; это было все то же ожидание облегчения, которое выкашивало их в седловине, расщеплявшей гору Тифата, то же ожидание, когда они съеживались, опасаясь, что вот-вот их отыщет арбалетная стрела и последуют укус и содрогание, когда плоть сморщится, собравшись складками вокруг древка. А потом, несколькими мгновениями позже, возникнет боль и раздадутся вопли тех, кто не в силах ее переносить. У каждого из тех, кто выжил, на правой щеке имелся длинный шрам — на память. И среди них всех свирепствовал голод, пожиравший их изнутри и переносимый теперь только благодаря обещанию его удовлетворить. Тогдашнее ожидание было подобно вдоху, после которого задерживаешь дыхание, пока воздух в легких не раздуется настолько, что они взорвутся…
Вот так они там и стояли, грязные и оборванные, и на их покрытых струпьями лицах двигались только глаза, языки же так и норовили ощупать расшатавшиеся зубы. Но вот шеренги дрогнули, качнувшись вперед, и сержанты завопили, веля всем вернуться на место. Теперь сержанты расхаживали вдоль шеренг, следя, чтобы никто даже кончика башмака не выставил вперед, и обмениваясь отрывистыми вопросами, если проходили друг мимо друга. А вот приказов так не было. И это не могло продолжаться долго. Битва, которую армия вела сама с собой едва ли не от самой Болоньи, была в эти часы проиграна, и оставалось лишь немного подождать. Вот где-то сзади завязалась потасовка, раздались крики. Случилось это чуть позже полудня. Крики, долетев до тифатани, подействовали на них, словно град стрел. Тифатани, скомкав свои ряды, понеслись к пролому в стене. За ними последовали другие, а затем и все вообще. Вот так все это началось.
Утес тел расщеплялся и крошился, опрокидывался и дробился на черепки, комки и крупицы, пока то, что некогда было твердым и целым, не достигло изголодавшихся вод в виде бесформенного хаоса обломков, что всасывались в грязь. Брешь поглотила всех. Откуда-то появился и полковник — некоторое время он балансировал на разрушенной каменной кладке. Тела все напирали, все вламывались в узкий пролом, сталкиваясь друг с другом, словно песчинки в песочных часах, чтобы протиснуться сквозь горловину. Справа от бреши распахнулись ворота, и от кома стали отслаиваться цепочки людей, пытавшихся к ним пробраться. Тяжеловооруженные всадники взяли в руки поводья и поскакали через давку, пришпоривая своих лошадей, чтобы оттеснить пехотинцев. Со стен не было выпущено ни простой, ни арбалетной стрелы, не раздалось с них и ни единого выстрела. Люди вливались и вливались внутрь города. Зима сковывает ледники на утесах и горных склонах; те взирают на недоступное для них озеро. Потом приходит весна, а с нею и освобождение, и тогда озеру остается только ждать, когда распростертые в прострации глыбы и напластования обрушатся и возникнут опять в виде бурлящих потоков, резво несущихся вниз по оврагам, чтобы вонзиться в спокойные озерные воды, заставить их вспениться… Но, лежа во тьме, Сальвестро вновь и вновь вспоминает о непроницаемом спокойствии Йорга, когда на него замахнулся солдат, о том, как солдат был этим озадачен и в конечном счете побежден. Может быть, жители Прато думали, что они смогут спастись подобным образом?
Через несколько мгновений их троица оказалась среди незнакомцев, бежавших мимо воротной башни, где несколько солдат с помощью поперечины противостояли невольному давлению снаружи; мимо других, державших на остриях сабель нескольких местных; потом выбежали на мощеную площадь, сужавшуюся, обращаясь в улицу; затем последовали улицы с приземистыми домами из дерева и кирпича, в которых арочные окна нижних этажей были наглухо заколочены досками; стали перебегать по деревянным мостикам, пересекавшим затхлые каналы, на которых их ноги секунду-другую грохотали, словно копыта; на часто расходившихся в стороны улицах от них отделялись по нескольку человек, пока наконец они не оказались втроем на улочке шириной с телегу, где остановились перевести дух: Сальвестро и Бернардо оперлись на свои пики, а Гроот пыхтел, согнувшись пополам. Если не считать их собственного тяжелого дыхания и далеких криков солдат, в городе царила полная тишина. Город был пуст. Некоторое время они озирались, стоя на узкой улочке.
«Давайте-ка пойдем назад», — предложил Гроот.
Они повернулись и стали осторожно возвращаться по своим следам. Вторя навязчивому молчанию города, их собственные голоса понизились едва ли не до шепота, а потом и вовсе умолкли — в пустынных переулках слышались лишь звуки медленных шагов. Свернув за угол, они перешли через ветхий пешеходный мостик. Сальвестро все время глядел на окна верхних этажей и слегка спотыкался: земля была изрыта колеями. Он не видел ни единого лица. Потом его предплечья коснулась ладонь Гроота, и Сальвестро посмотрел вперед.
Узкую улочку целиком запруживала группа солдат — человек двадцать или больше. Солдаты стояли к ним спиной, сбившись в тесное кольцо и глядя на что-то в центре его. Один или двое безучастно оглянулись при их приближении, подталкивая локтями соседей, которые тоже окинули новоприбывших невыразительными взглядами и вновь переключили свое внимание на зрелище. Все были безмолвны, как эти улицы, как весь этот город. Когда они подошли, Гроот коротко кивнул в знак приветствия и получил в ответ такой же кивок. Собравшиеся неохотно расступились, пропуская Сальвестро, потом снова уставились вниз. На земле была распростерта женщина, которун насиловали.
Двое человек, опустившись на колени, удерживали ее за ноги. Они сосредоточенно хмурились, и по их лицам пробегали быстрые гримасы, когда судорожное подергивание женщины подсказывало им, что необходимо снова усилить хватку: тогда они откидывались назад, чтобы раздвинуть ей ноги еще шире. Третий сидел на корточках, зажав коленями ее закинутую назад голову. На руках у него были плотные кожаные перчатки, и женщина не издавала ни звука, потому что одной рукой он зажимал ей и нос, и рот. Странно обрамленные перчаткой и тканью мужских рейтуз, глаза ее дико вращались в орбитах. Что касается ее рук, то, видимо, они были связаны за спиной. На женщине лежал солдат с коротко остриженными черными курчавыми волосами и неуклюже изгибался, шаря рукой у себя в паху.
«Верно, парень. Оприходуй ее как следует, не трать зря времени», — сказал тот, что удерживал голову. Женщина снова задергалась, и он сильнее надавил на ее лицо.
«Смотри, чтоб она дышала, Чиппи», — сказал один из тех, что держали ее за ноги.
«Я свое дело знаю», — отозвался тот.
Когда же солдат выпростал из-под себя руку и его бедра быстро задергались, Чиппи одобрительно проговорил: «Давай, парень, давай!» Тот, к кому относилось это поощрение, повернул голову в сторону. прочь от лица женщины, и Сальвестро увидел, что он очень молод — почти мальчишка. Когда он кончил, Чиппи опять поднял взгляд, вобрал в него вновь прибывших, а затем обвел им кольцо безразличных лиц. «Кто следующий?»
Женщину поимели еще двое. Все начиналось с кивка, адресованного тому, кого звали Чиппи. После чего солдаты осторожно обходили женщину, опускались на колени, плевали себе на ладони и проникали в нее. Казалось, больше всего она мучилась в интервалах между ними: торс ее тщетно извивался, а дыхание делалось очень частым. Последний из всех оказался грубее своих предшественников. «Вот так! Вот так!» — подгонял его Чиппи, и ягодицы мужчины вздымались и обрушивались в такт этим словам.
Голос Чиппи и быстрые удары тела о тело были единственными звуками, раздававшимися на улице. Трое тех, что по очереди совокуплялись с женщиной, делали это совершенно безмолвно. Молчали и зрители. Наконец последний солдат осторожно поднялся с распростертого на земле тела. Чиппи оглядел его. Сальвестро чувствовал, что его лицо странно отяжелело — как мешок с гравием. А белые ноги женщины почему-то выглядели как дубинки, тяжелые и жесткие. Те, что их удерживали, были слишком изможденными, слишком безжизненными, чтобы их отпустить. Так это выглядело. Он был слишком слаб. Молчание казалось рукой, давным-давно зажавшей ему рот.
«Так, ну а где же он? Где наш белокурый юнец, э?» — говорил между тем Чиппи. Несколько человек ухмыльнулись. Последний из солдат пучком травы вытирал кровь со своего члена. Земля между ног женщины была влажной. Женщина успела обмочиться. Чиппи снова придавил ее голову. Когда он повернулся, Сальвестро увидел на правой его щеке шрам — отличительный знак тифатани.
