Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
Была та тишина такой же, как эта? — спрашивает у себя окутанный ночью Сальвестро, сна у которого ни в одном глазу.
Нет.
Они подобрали свои пики и потащились обратно. По городу группами бродили солдаты, выбивая ногами двери и вытаскивая людей на улицу. «Зачем ты это сделал?» — снова и снова спрашивал Бернардо, бормоча эти слова себе под нос, глядя широко открытыми глазами на все то, что творилось вокруг, и не ожидая ответа. Он повторял это снова и снова, пока не взорвался разгневанный Гроот: «Он пытался ее спасти. А теперь заткнись!» Это ничего не изменило. Сальвестро молчал.
Перед церковью Святого Стефана готовились к сожжению человека. «Этот мавр, по прозванию Нана, разграбил храм Святого Петра и изнасиловал женщину, хотя жителям города обещана полная неприкосновенность…» Пока зачитывались обвинения, мавр глупо ухмылялся. Рядом расхаживали стайки солдат, по большей части пьяных. На другой стороне площади располагался городской магистрат, который, по словам Гроота, охраняли люди полковника. Был почти уже вечер.
Той ночью они спали прямо на площади и очень проголодались. Сальвестро проснулся рано и поднял двоих остальных. Они пошли по виа деи Чиматори в квартал, известный под названием Гвальдимаре. Все такие же покрытые пеной каналы. Такие же улочки. Вчерашняя тишина. Над окружающими зданиями высоко вздымались две крепости. У одной расположились люди Медичи, у другой — люди Кардоны. Когда троица проходила мимо, те и другие начали просыпаться. Они углубились в Гвальдимаре, каменные здания сменились кирпичными, вдоль фасадов которых поднимались открытые лестницы, — все было как накануне. На узеньких каналах стояли забавные маленькие мельницы. Тесные проходы между соседними домами были заполнены зловонными отбросами. Сальвестро снова глядел на окна верхних этажей, и опять там никто не показывался. «Почему они не вышли? — бормотал он. — Почему сидели тихо? — Двое его товарищей переглянулись. — Почему пальцем не шевельнули, чтобы ей помочь».
К тому времени уже потеплело. Гроот и Бернардо следовали за Сальвестро, который, казалось, что-то разыскивал, заглядывая по пути во все углы и даже вертя пикой.
«По-моему, если я чего-нибудь не съем, то помру», — в скором времени заявил Бернардо.
«Что ж, тогда надо поесть!» — живо отозвался Сальвестро и взбежал по ближайшей лестнице к двери в верхнем этаже. Он вежливо постучал. «Никого нет дома? — спросил он сам у себя. — Ну что ж…» С этими словами он принялся колотить по двери своей пикой. Вся улица огласилась грохотом, меж тем как двое других взирали на эту сцену с открытыми ртами. «Ну же, ну же! Открывайся!» — надсаживался Сальвестро. Дверь неожиданно распахнулась, и он влетел внутрь. Послышались какие-то вопли, несколько тяжелых ударов, а затем мужской голос, то ли умоляющий, то ли оправдывающийся.
Бернардо и Гроот медленно поднялись по той же лестнице и заглянули внутрь.
«А, вот и вы! — приветствовал их Сальвестро. — Сейчас позавтракаем».
Он восседал на стуле посреди комнаты с низким потолком, в дальнем углу которой две женщины, старая и пожилая, пытались спрятаться друг за друга, а мужчина, вот-вот готовый расплакаться, стоял на коленях и причитал: «Все, что угодно, все, что угодно. У нас ничего нет. Возьмите хоть это…» — и все в таком духе. Мебель по большей части пребывала в очаге, который, однако, не был растоплен.
«Это вашу дочь я вчера изнасиловал?» — спросил Сальвестро у хозяина.
Тот в недоумении стал мотать головой.
«Вы уверены? — настаивал Сальвестро. — Она была очень на вас похожа — такая же уродина, я имею в виду. Для меня все эти улицы на одно лицо».
Мужчина только мотал и мотал головой.
«То была другая улица», — негромко сказал Гроот.
«Все, что у нас есть, в вашем распоряжении», — сказала одна из женщин.
«А может, это была ваша мать?» — продолжал Сальвестро.
«Он хочет сказать… О Иисус, прибери меня к себе!» — вскричала старуха.
«Каково это? — спросил Сальвестро, вставая со стула, хватая мужчину за шиворот и подтаскивая его к окну. — Каково это, а? Смотреть, как она там умирает? Как я ее приканчиваю, а? Каково это?!»
Он стал отвешивать ему затрещины, но тот только выкрикивал, что у него нет дочери, из-за чего Сальвестро еще сильнее разъярился.
«Почему вы не дрались?! — кричал он. — Почему никто из вас не дрался?!»
Теперь он молотил хозяина кулаками, а обе женщины рыдали в голос и не смели пошевелиться. Гроот оттащил товарища, повалил на пол и удерживал там, пока тот не успокоился. «Все, тихо», — мягким голосом сказал Сальвестро.
«А мне-то есть хочется, — заметил Бернардо. — По-моему, сейчас помру».
Они съели все, что отыскалось в доме. Больше Сальвестро в тот день не проронил ни слова.
Он спал урывками: сколько-то минут — на ступеньках церкви Сан-Джованни, где его разбудил яркий солнечный свет, потом в углу высокого амбара, где вокруг него катали бочки с такими звуками, как будто звонили деревянные колокола, — некое серебристое громыхание. Кто-то, откидывая люк, сказал: «Там ничего нет. Смотри», — и на него из темноты уставились чьи-то лица, а потом, когда люк захлопнулся, оттуда донеслись визги. На некоторых площадях стояли жаровни, возле стен были сложены инструменты. Самое худшее происходило вдали от глаз, в красильнях, выходивших на реку. Жителей Прато сгоняли туда маленькими группами. Некоторых тошнило по дороге. Этот запах так и остался у Сальвестро в ноздрях — а еще вонь от горелых волос и сожженной кожи. Как-то раз Бернардо гонялся за какими-то ребятишками, и Гроот схватил Сальвестро за руку. «Присмотри за ним. Не дай ему… Ты понимаешь, о чем я». Сальвестро тупо покивал, ничего не понимая. Гроот куда-то ушел.
День проходил за днем. Сальвестро не мог бодрствовать. Однажды, пока он клевал носом, кто-то забрал у него пику, а Бернардо, очень обеспокоенный, все повторял ту дребедень, что втемяшили им сержанты: «Хороший пикинёр не расстается со своей пикой!» Мало того, он и муштровал сам себя там же, на улице: «Раз, опустить пику; два, шаг вперед; три, коли… Раз, два, три. Раз, два, три». Сальвестро отвернулся от приятеля и попытался уснуть снова. Гроот и Бернардо водили его за собой, находили ему еду — а может быть, он находил ее сам. Остальные солдаты поглядывали на него с любопытством. Он не обращал на них внимания. Некоторое время они провели с сицилийцами, но Сальвестро их как-то нервировал, когда разражался беспричинным смехом, часами барабанил по столешнице, принимался говорить на своем лесном языке — или же на том, что принимал за язык. Откуда ни возьмись появился Бернардо с крохотным тельцем в руках, восклицая: «Я ничего не сделал! Ничего!» — и Гроот начал на него кричать, после чего снова куда-то исчез, чтобы избавиться от тельца. «Я же говорил тебе! — шипел Гроот в ухо Сальвестро, но тот ничего не понимал. — Помнишь мальчишку в Марне? А Процторф помнишь? Говорил я тебе — присматривай за ним!» А потом наступил день, когда Гроот, вернувшись, растолкал его ото сна, чтобы сказать: «Давай, давай, пойдем со мной. Я нашел для нас выход. Пойдем, надо кое с кем поговорить…»
Он провел его через задний вход в церковь Сан-Стефано. Пройдя в маленькую дверь, они пересекли внутренний двор и длинную анфиладу пустынных комнат. На них вскинул взгляд сидевший за столом аккуратно одетый сержант. «Вы люди полковника? У меня для вас есть задание…»
Здесь, в Риме, этот звук кажется незнакомым. Воспоминания Сальвестро либо лишены звуков, либо поглощены тишиной. Голоса, громыхавшие в Прато, не исчезли где-то вдали, но сильно приглушены, и шум, занявший их место, намертво заточен, словно сумасшедший, молотящий по призракам, которые растворяются под бешеными ударами его кулаков. Сальвестро раскачивается над безмолвными улицами, неудачливый ангел, царапающий землю, где стоит на коленях Чиппи, все сильнее зажимая женщине рот. Его тело, более ему не принадлежащее, в гнилом безмолвии спаривается с ее телом. Жители Прато, прячущиеся за своими дверьми, задыхаются от криков ярости, наблюдатели проглатывают собственные языки, рука, вдавленная в лицо женщины, заставляет ее глотать собственные вопли…
Все слезы приходят слишком поздно. Это лишенное соли море уносило его прочь, когда он наблюдал за худым белым призраком, боровшимся со своими мучителями. А теперь держите ее покрепче… У нее причудливо закатились глаза — или это вообразилось ему позже? Лодка уносила его от берега, но не слишком быстро, нет, недостаточно быстро. Ее согнутое тело дергалось, как марионетка, — видел ли он это? Вода надежно укрыла ее пронзительные вопли в складках своей тишины. Приглушенная барабанная дробь, выбиваемая его сердцем, выталкивала женщину наружу по мере того, как на него все сильнее наваливалась тяжесть Ахтервассера. Слышала ли она то же самое? Как они ухватили ее с обеих сторон, как сунули головой вперед? Как утопили ее той ночью в бочке с дождевой водой?
