Уильям Бойд - Нутро любого человека
Корнелия-стрит. Уоллас телеграфировал, что нашел в США издателя для „Виллы“ — „Бакнелл, Данн и Вейсс“. Настаивает, чтобы я сам позвонил мистеру Вейссу, никак не меньше, тот страшно обрадовался, узнав, что его автор в настоящее время проживает в Нью-Йорке. Аванс всего в 250 долларов, однако нищим выбирать не приходится.
Купил Хьюбера за 100 долларов, а затем снова купил, уже для себя, за 300 (наша обычная наценка в 200 процентов — по крайности, „Липинг и сын“ получили, наконец-то, прибыль от продажи произведения современного искусства). „Земной ландшафт № 3“, так это называется. Продолговатая картина — густые полосы коричневой и черной краски, кое-где отскобленной и содранной, кое-где выровненной и покрытой подобием патины. В одном из угловых схождений мазков помещен грубый ромбоид грязновато-кремового цвета. Возможно, все дело в том, что он немец (его настоящее имя Табберт Хьюбер), но в картине Тодда ощущаются подлинные весомость и значительность. В ней присутствует композиция. Она полностью абстрактна, однако название ее подталкивает к своего рода метафорической интерпретации. По-настоящему впечатляют только Хьюбер и голландец по фамилии де Кунинг. Оба умеют рисовать. А это помогает.
Вторник, 13 ноября
Первый по-настоящему холодный день. Снег налетает зарядами, обметая наледи. Холод обжигает, — пока я шел к подземке, у меня онемели щеки. Морис вчера вообще не появился, а когда я позвонил ему, сообщил, что работает дома. Я сказал, спасибо что поставили меня в известность, а он ответил, что это его галерея и он может сам решать, где ему удобнее работать, вам тоже большое спасибо. Полагаю, Бену пора вмешаться, положение складывается решительно неприятное. Я не могу уволить Мориса или устроить ему выволочку, — хотя, по-моему, совершенно ясно дал понять, что о нем думаю. С переездом в Нью-Йорк Морис изменился — быть может, просто потому, что избавился от присутствия отца — приемного отца. При наших встречах в Париже он производил очень приятное впечатление — немного ленивый и нерадивый, конечно, однако ничего похожего на него теперешнего. Со мной он холоден, надменен и самодоволен. И при том совсем не работает. Бог весть, чем он занимается — скорее всего, тем же, что и каждый из нас: пьянством, сексом, наркотиками, — но я, по крайней мере, каждое утро, с понедельника по пятницу, являюсь в галерею. Человека неосмотрительного подстерегает в этом городе некая опасная порча; нужно все время оставаться настороже.
Завтрак с Тедом Вейссом. Он хочет издать „Виллу“ еще до конца года. Они закупили в Англии чистые листы, так что осталось лишь переплести книгу и сделать новую обложку. Вейсс щуплый, практичный, очкастый интеллектуал — очень сухой. „Мы собираемся подать ее как „экзистенциальный“ роман, — сказал он. — Что вы об этом думаете?“. „А оно не будет отдавать вчерашним днем?“ — спросил я. „Нет. Тут это самая свежая новость“, — ответил он.
Понедельник, 3 декабря
Прошлой ночью опять спал с Джанет. Этот уик-энд мне пришлось провести в одиночестве — к Аланне приехала сестра с детьми. И я пошел на вечеринку в „де Нэйджи“, а там оказалась Джанет (и прочая обычная публика). В конце вечера, когда люди уже начали расходиться, Джанет сказала: „Можно я пойду к тебе?“. И я ответил, да, пожалуйста. Почему ты так рискуешь, Маунтстюарт? Да нет тут никакого риска. Аланна — моя подруга, точно так же, как и Джанет: клятву верности я ни одной из них не приносил. И все же, посмотри на себя, ты же оправдываешься. Все это пустозвонство — ты чувствуешь себя виноватым в том, что спишь с Джанет. Мне 45 лет, я одинокий мужчина — и вовсе не обязан скрывать от кого бы то ни было мою любовную или половую жизнь. Так почему бы тебе не рассказать обо всем Аланне, заодно и выяснишь, насколько у нее широкие взгляды? Нет-нет, это не кризис.
Пятница, 14 декабря
Устроил в галерее небольшой прием, чтобы отпраздновать выход моей книги. „БДиВ“ пригласило на него нескольких писателей и критиков. Я зазвал Гринберга и Фрэнка О’Хара[166] плюс кое-кого из литературных знакомых — в противовес миру искусства. Глядя на мои книги, стопками сложенные на центральном столе, я испытывал странную гордость. У здешней „Виллы“ очень простая обложка: набранные рубленной гарнитурой темно-синие строчные буквы на неровном овсяного цвета фоне — чем-то очень похоже на „Бахаус“. Фрэнку понравилось заглавие. „„Вилла у озера“. Хорошо, — сказал он. — Очень просто, но звонко, тут есть резонанс. Так могла бы называться картина Клее“. Вообще-то, я в этом не уверен, однако выдать такую ассоциацию — с его стороны мило. С Фрэнком был друг, тоже писатель, Герман Келлер, который выглядит, как тяжелоатлет (широкие плечи, толстая шея, короткая стрижка), хотя на деле он преподает литературу в Принстоне. Я решил, что Келлер — один из „голубых“ друзей Фрэнка, но кто-то сказал мне, что это не так. По-видимому, Фрэнк любит обхаживать гетеросексуальных мужчин.
Что было для меня интересно, так это наблюдать за тем, как изменилось в результате выхода книги восприятие меня другими людьми. Из еще одного элегантно одетого англичанина, по-дилетантски подвизающегося в мире искусства, я обратился в издаваемого автора со стажем (на титульной странице перечислены другие мои сочинения). Келлер заинтересовался „Космополитами“ и спросил, не взялся бы я рецензировать книги для одного небольшого журнала, с которым он связан — им нужен человек, читающий по-французски. Он сказал, что знаком с Оденом и спросил, не хочу ли и я познакомиться с ним. Я ответил, что с наслаждением — хотя, на деле, меня это оставило равнодушным. Отсюда, из Нью-Йорка, мой прежний литературный мир кажется таким далеким. Маленький, затхлый пруд, так выглядит он задним числом. И я, пожалуй, рад, что держусь от него на расстоянии.
Приходил Удо Фейербах — приятно было снова увидеться с ним. Он теперь дороден и сед, лицо в морщинах, с двойным подбородком. Редактирует журнал под названием „Международное искусство“, я сказал ему, что это звучит как название авиалинии. Он взял „Виллу“, полистал. Еще одна книга, сказал он, teuflische Virtuosität. И мы рассмеялись. У него прошитая сединой бородка сатира, сообщающая ему вид злобного дядюшки.
Аланна попросила меня провести Рождество в ее семье. Вдовый отец Аланны — отставной профессор какого-то женского университета в Коннектикуте, — у него большой дом на побережье. Когда я узнал, что там будет еще и ее сестра с мужем и детьми, то запросил пардона. Сказал, что должен побывать в Лондоне, навестить маму — так что, пожалуй, придется это сделать.
Тед Вейсс говорит, что в „Нью-Йорк таймс“ и „Нью-Йоркере“ скоро появятся хорошие рецензии на „Виллу“. Как он может знать об этом заранее? — но все равно приятно.
1952
[Январь]
Спеллбрук, близ Покатука, штат Коннектикут. Приехал сюда 3-го — в понедельник вернусь в город. У отца Аланны, Титуса [Фитча], здесь, в Спеллбруке, большой обшитый вагонкой дом, отсюда до Покатука миль пять. Дом стоит посреди рощи лавров и кленов, от океана его отделяют минут двадцать ходьбы. Сегодня утром выглянуло солнце, и мы прогулялись по лугам до берега (на земле лежало дюйма на три снега). Нас здесь девятеро: я, Титус, Аланна, Арлен, Гейл, Катли Банди (старшая сестра Аланны), Далтон (муж Катлин) и их дети — Далтон-младший (лет семь-восемь) и Сара (едва начавшая ходить). Мы побродили по берегу, заглядывая в залитые водой скальные бухточки, накатывала хорошая волна, дети бегали вокруг. Дома нас ждал приготовленный хозяином обильный завтрак. Идиллическое утро, подпорченное только тем совершенно для меня очевидным (хотя больше ни для кого) обстоятельством, что Титусу Фитчу я не по душе. Невзлюбил он меня по причинам моего происхождения, не по личным. Я англичанин, он же — стопроцентный, не считающий нужным искать для этого оправдания англофоб высшей пробы. Будь я негром, а он Великим Визирем Ку-клукс-клана, враждебность его и то не была бы очерченной более ясно. Полагаю, Титуса пугает то обстоятельство, что его молодая дочь спуталась с англичанином. Впервые в жизни я ощущаю себя жертвой расовой ненависти, словно еврей в нацистской Германии. Меня он именует „нашим английским другом“. „Возможно, наш английский друг предпочитает, чтобы мясо было хорошо прожарено“. „Возможно, наш английский друг принял бы скорее чаю, чем кофе. Я правильно выразился? „Принять“ чаю?“. „Наш английский друг не привык сидеть за обеденным столом с маленькими детьми. Зеленого сукна дверь и все прочее“. Недружелюбие его попросту осязаемо, однако остальные члены семьи только посмеиваются. Я пожаловался Аланне на это оскорбительное froideur[167], но она от меня отмахнулась. „Глупости. Просто папа такой человек. Профессиональный сварливый старик. Не будь так обидчив, Логан. Не принимай все на свой счет“.
