Михаил Левитин - Лжесвидетель
И никто не объяснил им, что захватывать чужие земли врасплох – это раз плюнуть.
Там жили орлы. Это я помню. Вверх я еще был способен смотреть. Они воровали овец. Овцы паслись на краю обрыва. У овец кружилась голова.
Орлы падали и начинали возноситься вместе с добычей. Все выше и выше. Пока не упирались в облака.
– Наконец-то!
Фюрер только поднял голову, чтобы выкрикнуть это навстречу Шпе,^18 и снова углубился в бумаги. Как всегда, ненужное комкал, отбрасывая.
К оставшемуся был нервно внимателен, он не просто рассматривал, он что-то черкал карандашом, углубленно, уйдя в это занятие весь.
Кончики ушей, если подойти поближе, пылали от удовольствия.
– Никогда не думал, что это так интересно, – сказал он. – Мир – это музей, можно восстановить совсем чужую историю и поставить на полку.
Не надо привязываться к местности, ты сам выстраиваешь экспозицию, твое чутье, любую комнату можно организовать, исходя из собственных представлений. Чудо! Где Палестина, где Мадагаскар, а я вот сижу, рисую и прошу вас, дорогой Шпе, оценить мои реставрационные попытки.
Он передал Шпе листок с еще дымящимся от вдохновения рисунком.
Под низким, убегающим к океану небом, на куске земли были разбросаны на расстоянии друг от друга какие-то блиндажи с кривыми крышами.
Фюрер был верен себе. Вполне военный ландшафт. Если бы только
«блиндажи» не стояли на сваях, как на тонких ножках.
– Это на случай потопа, – засмеялся фюрер. – Вдруг Бог обидится на меня из-за евреев. Все-таки вокруг океан. Кстати, как евреи относятся к воде?
– Как все люди, мой фюрер, – сказал Шпе.
– Да? Мне казалось, они предпочитают пустыню. К черту подробности!
Вам нравится? Интересно?
Шпе продолжал держать рисунок, легкий, как любовное письмо. Затея становилась явной. Фюрер обживал Мадагаскар. Но нарисовано было так неточно, что при первом же порыве ветра «блиндажи», как Шпе мысленно обозвал строения, будут сметены в одну минуту.
– Думаете, что непрочно, – как всегда опережая собеседника, спросил фюрер. – Можно вернуть на землю. Там, говорят, вокруг одни холмы, будет совсем библейский вид. Слушайте, откуда вообще взялся этот остров?
– Откололся, – сказал Шпе. – Не очень ясно, как это было на самом деле, но по очертаниям – явно недостающий кусок юго-восточной Африки.
– Ах, как интересно, – сказал фюрер, продолжая чертить что-то на бумаге. – Какая предусмотрительность природы! Дать мне возможность укрыть древний народ со своей верой, своими особенностями, в стороне от всех, окружить портами, там же со всех сторон океан, чтобы никто не смел посягнуть, слышите, Шпе, никто! Им придется еще немного потесниться, евреям, возможно, будут еще и аэродромы, но все для их же блага.
– А аборигены? – осторожно спросил Шпе.
– В Африку, в Африку! Вернем континенту его коренных жителей! Кто бы мог подумать, Шпе, что мы способны возвращать одному народу его исконное место жительства, а другому, вечно бездомному, подарить родину?
– Да, – сказал Шпе.
Фюрер стал передавать ему рисунки, придирчиво следя за реакцией.
Чувствовалось, что он увлечен и не даст свою затею в обиду.
А Шпе, как всегда, умилялся настойчивыми прихотями фюрера, почти детской страстностью его желаний и, рассматривая, думал о том, что выпросит один из них, унесет домой и пополнит свою коллекцию.
– Только не говорите, что я забыл о реконструкции Берлина, – сказал фюрер. – Берлин подождет. Все вы архитекторы – эгоисты. В конце концов нам пока есть где жить.
– А синагоги?
– Что?
– Здесь не хватает синагог.
– Господи, неужели я забыл, господи!
Фюрер так разволновался, что вскочил, подбежал к одной из книжных полок, вгляделся и стал вытягивать оттуда огромную книгу, указательным пальцем цепляя ее за корешок.
– Все по памяти, по памяти, – выкрикивал он. – А память никуда не годится! Лишить евреев синагог! Это мог только я. Вот!
Он положил на стол огромный старинный том с еврейскими письменами на обложке и стал перелистывать справа налево.
– Сами взгляните, Шпе! Здесь все синагоги. Выберите, прикажите скопировать наиболее интересные и сами определите, сколько их должно быть, исходя из возможностей общей территории и численности населения.
Тут взгляд его затуманился.
– А может быть, легче взять лучшие в мире синагоги и просто перевезти на остров? Такое возможно? Что вам подсказывает ваше архитектурное чутье?
– Их не взвалить на плечи, – сказал Шпе.
– А мы поможем. Совместно выкупим святыни и перевезем. Конечно, не бескорыстно. Дадим им заем. Евреи умеют возвращать долги.
– А сколько вы предполагаете туда свести евреев? – спросил Шпе и понял, что уже давно жаждет ответа на этот вопрос.
– Всех, – коротко ответил фюрер и, вдруг склонившись к книге совсем низко, почти сунув в нее голову, прошептал: – А знаете что, Шпе, знаете…
– Что? – спросил одними губами Шпе, как всегда чувствуя невыносимое волнение перед мощью момента, предшествующего очередному приступу вдохновения любимого вождя.
– Мы им вернем Храм, – сказал фюрер почти зловеще и протянул Шпе еще один листочек, на котором ничего не было нарисовано, кроме стрелы, уходящей в небо.
– Но это… – хотел было сказать Шпе, но фюрер перебил его:
– Мы им вернем их невидимого Бога. Пусть стоит Храм посреди океана.
Какая красота! Какое подтверждение моих благих намерений. Если евреи вознамерятся отблагодарить меня и переименуют этот остров в остров моего имени, я не откажусь. Храм посреди океана, библейский ландшафт, сама история под бескрайним небом. Ноев ковчег, Иудея, красная земля. Там, говорят, красная земля и холмы. И совсем нет ядовитых змей. Куда они подевались, Шпе? Совсем нет змей, что за чудо? Как жаль, что я не могу увидеть эту землю.
Тут взгляды их встретились, и Шпе показалось, что в этот раз фюрер смотрит не в лобную кость, а как бы в душу самого Шпе, в сердцевину его души.
– Да-да, – произнес фюрер. – Да-да, вы правы, Шпе. Кто мне может помешать? Франция капитулировала.
Он встал из-за стола и быстро-быстро заходил по огромному кабинету, сам с собой разговаривая. Шпе еще раз порадовался, что его собственная архитектура тоже способна дать волю воображению вождя.
– Увидать Стену Плача, постоять у стены…
Стало ясно, что все сочиненное за столом уже давно стало для него явью.
На глазах у Шпе Мадагаскар из предоставленной себе самой земли, брошенный на произвол посреди Индийского океана, превращался в
Святую землю.
– Вы полетите со мной, Шпе, – сказал фюрер, – завтра же.
Мир был полон мной. Казалось, я иду по собственному следу.
Господи, говорил я сам с собой, отстань, пожалуйста, как ты мне надоел.
Но океан уже лежал передо мной, деться было некуда. Серый-серый.
Покрытый плесенью.
Потом обнаруживалось, что это не плесень, а тишина, покой. Потом обнаруживалось, что ему некуда было торопиться.
Глазей не глазей, он даже не заметил меня. Пришлось уйти.
Этого полета Шпе не забыть. Сначала его проклинал Гер, разоряясь:
– Никакого самолета не дам, не понимаю, что вы там забыли, даже порядочного аэродрома нет, одна взлетная полоса, и почему ночью, вы подумали, что с вами сделает нация, случись с фюрером что-нибудь?
Если с фюрером что-нибудь случится, то же самое случится и со мной, подумал Шпе, но вслух не произнес, спросил только:
– Что мне ответить фюреру?
– Как что? – опешил Гер. – Не собираетесь же вы на самом деле туда лететь?
– Сегодня же, ночью.
Они летели целую ночь, и, когда начался день, ночь все равно продолжалась, потому что на время полета фюрер велел прикрыть иллюминаторы, он не хотел, чтобы солнце мешало спать. Так он проспал весь полет, а Шпе, глядя на сидящего напротив фюрера, молился.
Фюрер спал сладко. Ни разу не шевельнул недовольно носом во сне, не попытался удобней устроиться, как сел, так и уснул.
«Какое мощное самообладание, – подумал Шпе. – Интересно, самообладание связано как-то с инстинктом самосохранения? Или нет?
И есть ли этот инстинкт у фюрера? Сомневаюсь. При чем же тогда самообладание?»
«Просто устал», – подумал Шпе. И, как любой усталый человек, отключился, почувствовав, что теперь от него ничего не зависит.
Неизвестность – хорошее лекарство.
Потом он вспомнил Гера – нет ли во всем этом волнении игры, не воспользуется ли тот ситуацией, и не взлетит ли самолет на воздух?
Как-никак уГера появляется возможность из второго человека рейха стать первым.
Но тут же сам себя и высмеял. Не такой дурак Гер, чтобы взять на себя обязательства фюрера перед народом. И не такой дурак немецкий народ, чтобы сразу довериться другому фюреру, не перепроверив. Да и глупости это. Кто поднимет руку на Бога?
И только он в очередной раз успокоился, как почувствовал на себе чей-то взгляд. Боясь сразу взглянуть на фюрера, он взглянул в сторону иллюминатора и как бы между прочим перевел глаза на сидящего напротив. Не он ли наблюдает за ним из-под прикрытых век?
