Николай Удальцов - Модель
В этот момент я обратил внимание на то, что, говоря современным языком, она никогда не переходила на жаргон.
И мне это нравилось — жаргон не подошел бы ее телу.
— Ты оказалась большей, чем я ожидал…
— …Только теперь я должен немного подумать.
Сейчас я налью тебе чаю.
— Вы не волнуйтесь, я подожду. — В ее словах интрига соседствовала с удивлением без всякого противоречия.
— Если хочешь, накинь мою рубашку, — проговорил я, и по ее глазам понял, что попал ей в резонанс; и Злата вновь стала той Златой, к которой я постепенно привыкал:
— Чего это вдруг?..
…Она голой прогуливалась по моей мастерской, время от времени вертясь кругом на носочках, кокетничая своей грудью, колыхавшейся в такт ее подвижкам, а я смотрел на ее маневренное тело и думал о своем.
Том своем, что должно было стать общечеловеческим.
— Петр Александрович, а вы рассказывайте мне — о чем вы думаете, — проговорила Злата, смело беря на себя роль соучастника:
— Будем думать вместе.
— Понимаешь, девочка, когда-то, очень давно, я задумал серию картин.
Потом время проходило, а я все как-то и не брался за эти картины; и постепенно свыкся с тем, что так и не напишу их.
А вот теперь, увидев тебя…
— Увидев меня, вы решили их написать? — Ее мысли явно обгоняли мои слова.
А может быть, просто ее слова обгоняли мои мысли:
— Увидев меня, вы поняли, что написать эти картины должны? — уточнила она; и я в ответ уточнил еще больше:
— Увидев тебя, я понял, что написать эти картины смогу…
…После этих моих слов произошло то, что во взаимоотношениях со Златой случалось довольно редко — она замолчала.
А потом, через несколько минут, присев передо мной на корточки, подперев подбородок кулачком, девушка тихо попросила:
— Расскажите мне об этих картинах. — И я так же тихо ответил ей:
— Давай я лучше расскажу тебе о себе.
— Именно об этом я вас и попросила…
…Вот так и получилось, что я, художник, картины которого находятся в музеях и частных коллекциях в половине стран земного шара, человек, за которым два высших образования и жизненный опыт, копившийся до седины, исповедовался перед голенькой девочкой, присевшей на корточки у моих ног, смотревшей на меня снизу вверх.
И моя проблема была не в том, что я не мог солгать ее глазам, а в том, что я сам не мог найти слова, бывшими правдой для нас обоих.
А значит, в правде не был уверен я сам…
— … Понимаешь, Злата, мир, окружающий нас, создавался без нашего участия. И нам, художникам, предоставлен выбор: принять это мир таким, как есть, или постараться его изменить.
Многие мои коллеги, на природе и по фотографиям, зачастую мастерски пишут тот мир, который есть.
Я пишу мир таким, каким он только может стать.
— А каким он должен стать? — Девочка так просто поинтересовалась вопросом, над которым веками безуспешно бились первейшие умы человечества, что мне оставалось или вздохнуть, или рассмеяться.
Я выбрал третье — замер молча.
А она уточнила возможную перспективу мира:
— Лучше? — Девочка смотрела на меня с таким любопытством, что не заметила того, как ее язычок, выбравшись из гнездышка губ, завертелся воробушком.
— Лучше? — переспросил я. — Пожалуй.
Только художник делает мир лучше тем, что делает его наглядней.
А значит, яснее.
— Это что же? Художник с Богом конкурирует, что ли?
Я не стал объяснять девочке, что все творцы — конкуренты.
И о Боге в этот раз ничего не сказал.
Хочешь понять, какой человек дурак — дай ему поговорить о Боге.
Таким образом, мы оба продемонстрировали свое отношение к христианской этике, не только не применяя ее, но даже не вспоминая о ее существовании.
Впрочем, конкуренция творцов — это не главное в понимании творчества.
Главное — понимание того, что каждый творец всегда больше того, что уже есть на свете.
Я попытался объяснить ей все проще:
— Художник вносит свою лепту в эволюцию.
— А что вносило свою лепту в эволюцию, когда художников еще не было? — В глазах Златы поискрилась хитринка; и мне в ответ пришлось пожать плечами:
— Ледниковые периоды…
— …И в работе каждого творца очень важным элементом является замысел.
Когда я увидел тебя, мне показалось, что ты сможешь стать моделью для одной картины, но, когда ты разделась, я понял, что должен писать с тебя совсем другую картину.
Ты оказалась прообразом не того мира, который видел в тот момент я, а того мира, которым являешься ты.
— Ну и что это за мир?
— Понимаешь, когда-то, очень давно, так давно, что, возможно, уже и не правда, я сказал одному своему товарищу: «Любовь — это страсть, верность, нежность и совесть, идущие вместе».
Потом подумал, что смог бы написать картины на эту тему, но как-то все не складывалось, до тех пор, пока я не встретил тебя.
И теперь мне нужно подумать.
— А что вы хотите написать с меня?
— Страсть.
— Классно.
Как у Онегина с Татьяной, — улыбнулась Злата, и я улыбнулся в ответ девочке, вспомнившей классика:
— Как у Ленского с Ольгой.
— А Ленский — это… кажется… — Злата явно пустила свою память в разнос, а я слегка удивился:
— Ты не помнишь, кто такой Ленский?
— Ленский? А на фиг мне помнить всех этих революционеров?..
…Вот так…
…После этих слов обнаженной красавицы, ясными глазищами смотревшей в мои глаза, у меня отвисла челюсть.
Хорошо, что ненадолго.
И моего хождения в удивление девочка, кажется, не заметила.
В одной комнате, друг напротив друга, находили себе место два продукта эволюции человека, говорившие на одном языке, смотревшие на часы, показывавшие одинаковое время, но являвшиеся разными формами жизни.
Да и эпохи у нас оказывались разными.
Тот мир, в котором жил я, уходил в прошлое, независимо от моих желаний и устремлений.
И единственное, что я мог противопоставить приходящему миру — это понимание того, что представлял поколение, которое не только никем не стало, но даже и не решило, кем оно хотело бы стать.
Строителей коммунизма из нас, слава богу, не получилось.
Но и нестроителей, впрочем, — тоже.
Объявив свое образование лучшим, мы так и не определились с тем — зачем его получаем.
А новый мир образовывался независимо от образования.
И демонстрировал свои критерии понимания истин: думай, как хочешь — делай, как надо…
…Пока я раздумывал об этом, Злата выпрямилась, встала передо мной и, поставив ножки чуть шире плеч, стала раскачиваться из стороны в сторону, перенося вес с одной ноги на другую, умудряясь при этом подниматься на носочки.
— Ну что? — прошептала она. — Глупая я?
— Нет, друг мой. Это слово здесь не подходит, — я отвечал ей так же тихо.
— Глупая! Глупая!..
А вы, умники? Начитались книжек, наслушались чужих слов и решили, что все понимаете. — Это уже было похоже если не на революцию, то — на бунт.
По крайней мере — коммунального масштаба.
— Злата, мы понимаем далеко не все, но знания никогда не мешали пониманию.
— Какие знания?
Вот вам вдолбили в голову, что с молодой девушкой спать нельзя, вы и повторяете.
И еще и называете это православным воспитанием. — Констатация параметров ситуации завершилась вопросом:
— А почему же, если нельзя до восемнадцати, девочка созревает в двенадцать?
Как это Бог такую промашку допустил?
— Ну… — понимая, что говорю ерунду, я сопротивлялся довольно вяло, просто не желая сдаваться без арьергардного сражения. — Наверное, Бог посылает нам испытания.
— Так, по-вашему, Бог — это какой-то провокатор?
Вы и Бога себе придумали по своему пониманию.
Мне нечего было сказать, потому что, на мой взгляд, в наше время бессмысленно называть сексуальные отношения грехом, как это продолжает делать отставшая от жизни церковь.
И пора уйти от мысли — не ложись в постель.
Эту мысль, наши дети давно уже заменили на идею — ложись в постель с достойным себя.
Впрочем, этой подмены не заметила не только церковь, но и все наше поколение.
Я ничего не ответил на последние слова Златы; и она воспользовалась моим молчанием:
— Так.
О чем бы мне вас еще спросить?
— Спрашивай о чем хочешь, — сказал я; мне было искренне интересно, но я на всякий случай задал параметры будущих вопросов Златы:
— Только никогда не спрашивай о том, что тебя не интересует.
— А если мой вопрос будет вам интересен, вы запомните его?
— Я запомню твой вопрос, если мне будет интересен мой ответ.
