Николай Удальцов - Модель
И я опять ответил ей правду.
Выход самый простой и надежный — говорящего правду иногда можно обвинить в глупости, но никогда нельзя обвинить во лжи:
— Потому что мне с тобой интересно.
— Ну, тогда — здравствуйте, Петр Александрович.
— Здравствуй.
— Ну что же, если вы меня действительно ждали, то, возможно, маленькая девочка сегодня не зря осталась без завтрака.
Может, сегодняшний день будет стоить того, — перемешав мысль с улыбкой, проговорила Злата, и я в ответ улыбнулся ей:
— Вряд ли.
— Почему? — девушка посмотрела на меня удивленно.
Кажется, сегодня мне удалось в первый раз озадачить ее.
— Потому что ничего не стоит тот художник, который не может накормить завтраком свою модель.
В руках у девушки была только маленькая сумочка-косметичка; и, заметив мой взгляд, мельком брошенный на эту сумочку, девушка улыбнулась:
— Здесь облицовка, — а потом прибавила:
— Ведь все остальное мне будет не нужно.
Злата прошла в комнату, осмотрелась, не как гостья, а как будущая соучастница, потрогала багетную лепнину связки рам, стоявших в углу, обошла стороной мольберт, посматривая на него как на нечто чудное, скажем, как на ионный ускоритель.
И тут мне стало неловко за расхристанную постель, с которой я только что поднялся.
— Подожди, друг мой. Сейчас я наведу порядок и будем завтракать.
Я принялся собирать постель, но девушка вдруг — хотя к ее «вдруг» мне давно уже пора было привыкнуть — задала мне очередной вопрос:
— Что это? — проговорила она, указывая на место моего сна.
— Кровать. — Я почувствовал, что нарываюсь на очередной подвох, но в чем он заключается, еще не знал.
— Жаль, что не окоп, — вздохнула Злата.
— Почему?
— А если у меня залечь охота появится?
После этих ее слов, убедивших меня в том, что девушку за ночь не подменили, я отправился на кухню готовить завтрак, а она осталась в комнате, как мне показалось, разглядывать картины, висевшие на стенах.
Я пожарил яичницу с ветчиной, грибами и болгарским перцем, прогрел в печке горячие бутерброды и сварил кофе.
На это ушло минут пять, не больше, но этих пяти минут Злате хватило для того, чтобы приготовить мне новое удивление.
Когда я вернулся в комнату, оказалось, что она смотрит не картины, а фотографию, оставленную мной случайно на книжной полке.
На фотографии была одна моя ближняя знакомая, сидевшая в позе лотоса на кровати, и Злата, слегка растягивая слова, проговорила:
— К вам ходит такая красивая девушка?
— Это моя дочка, — довольно бодро соврал я, сам не зная, зачем я это делаю.
И, в душе, оправдывая свою ложь тем, что все остальные мои современники тоже, как правило, не знают — зачем они говорят неправду.
Правда, в отличие от остальных я по крайней мере задумываюсь над этим.
— Дочка? — с сомнением переспросила Злата, глядя на позу, в которой сидела девушка на фотографии.
— Приемная. — Вот есть такие действия, скажем, мытье полов, которые лучше не начинать, но если уж начал — надо доводить до конца.
И вранье, в отличие от правды — явно относится к таким действиям.
— Ладно, — хихикнула Злата. — Давайте!
— Что — давать?
— Делайте и из меня приемную дочку.
— И имейте в виду, я — не ревнивая, — Злата продолжала делать интервалы меду фразами не больше секунды. — Да и почему нужно быть ревнивой?
Я этого не понимаю.
Я вообще не понимаю, что такое ревность.
Девушка так незатейливо продемонстрировала свое априорно-женское право на ревность, что ничем кроме зрелости, довольно, кстати сказать, занудливой, как и всякая зрелость, я ответить ей не мог:
— Прочти «Крейцерову сонату» Льва Николаевича Толстого.
— А я не люблю Толстого.
Ну, не люблю и все.
— Тогда прочти «Вешние воды» Тургенева, — сказал я, и Злата в ответ вздохнула:
— Это столько же всего нужно прочесть, для того, чтобы, всего-то навсего понять — что такое ревность?..
…Постепенно я привыкал к тому, что она вводила меня в свой мир, как ракету в космическое пространство, — постоянно бросало то в жар, то — в пустоту…
…Аппетит для такой худышки у нее оказался вполне взрослым; и это была еще одна маленькая неожиданность дня, который с неожиданностей и начался.
Но, даже орудуя вилкой, Злата не умолкала:
— Так, значит, вы меня все-таки рисовать станете?
— Конечно.
Что тебя удивляет?
— Ничего.
Я-то думала, что вы меня просто откроватить хотите.
— А что, по-твоему, значит — откроватить? — я решил перехватить инициативу.
И это перехват для меня заключался в том, что мне пришлось изображать человека, сумевшего принять не только слова, используемые ей, но и ее представления о жизни.
Но моих сил и моего жизненного опыта хватило только на одну ее фразу:
— Ну, это — замуж; только без штампа в паспорте.
Не знаю, до чего довел бы наш разговор, но на этот момент дальнейшие рассуждения девушки о замужестве нам пришлось приостановить, потому, что Злата отставила пустую чашку из-под кофе и констатировала наличие решительности:
— Я готова.
Что нужно делать? — И я не нашел ответа на ее вопрос.
Вот так, доживешь до седых волос, а так и не научишься говорить молодой женщине, знакомой меньше суток, что ей нужно раздеться.
Но, главное, я не знал, какими словами сказать молоденькой девушке о том, что модель раздевается не для мужчины, а для эпохи.
Вместо всего этого я просто сказал:
— Если тебе будет холодно, скажи. Я включу обогреватель. — И в ответ она внимательно посмотрела в мои глаза:
— Яснее не скажешь. — В этих словах Златы не было ничего от кротости: «Придется покориться», — но было очень много от призыва: «Вперед! В атаку!..»
…Я, конечно, ощущал деликатность ситуации и отвернулся, занявшись установкой холста на мольберте.
Это действие заняло у меня не больше минуты-двух, но, когда холст был установлен, я услышал голос Златы:
— Можете смотреть.
Я одета голой…
…Я посмотрел на нее.
Передо мной стояла обнаженная девушка, и ее кожа казалась такой тонкой, что сквозь нее была видна душа.
И душа эта была откровенной настолько, что я молчал.
А Злата, опустив глазки, сведя руки за спиной, едва заметно поводила плечами, ничего не пряча, словно говоря: «Вот… Это все, что у меня есть».
Удивительная вещь — эта девушка оказалась одновременно и тем, что я ждал, чем-то совсем иным.
Я собирался писать картину под названием «Замкнутое пространство», картину, в которой человека и мысли должно было быть поровну.
А передо мной стояла женщина, в которой было поровну человека и чувства.
И одного этого хватало на то, чтобы изменить свои планы.
Планы, вообще, необходимая творческому человеку вещь.
Только имеющий планы пусть не всегда узнает, что делал, но что он не сделал — может выяснить совершенно точно…
…В этой то ли девочке, то ли женщине было все, что могло помочь художнику, для того, чтобы писать картину.
Дело в том, что у каждой модели есть какие-нибудь именно модельные недостатки: то — недостаточно выделенная талия, то — не слишком ярко подчеркнутая линия бедер. И прочая, прочая, прочая.
И профессиональный художник кистью устраняет эти недостатки, которые и недостатками, собственно говоря, не являются.
Просто, работая над картиной, художник создает нужный ему образ, то есть становится автором.
Творцом.
А в девочке, оставившей передо мной одежду, демонстрировавшей себя мне, необходимым для создания образа было все: ее талия была чуть, на четверть дюйма, тоньше, чем канон, попка на сантиметр больше, чем идеальный стандарт, грудь — на каплю объемней, чем остальные пропорции.
Каждый регион ее анатомии был прекрасен.
А эти дюймы, сантиметры и капли складывались в идеал модели.
В удачу художника.
Но эта удача меняла мой замысел.
При этом девочке удавалось приоткрывать тайны своего тела как-то неуловимо, необыденно.
— …Что-то не так? — удивленно, совсем по-детски, словно стесняясь своего вопроса, спросила Злата, видя мое молчание; а я, продолжая молчать, снял с мольберта холст пятьдесят на шестьдесят и поставил холст шестьдесят на восемьдесят.
— Что-то не так? — переспросила она. И в ответ на ее слова я просто смотрел на нее.
— Я оказалась не такой, как вы ожидали? — И ее голос не смог скрыть того, что она боялась моего разочарования.
В этот момент я обратил внимание на то, что, говоря современным языком, она никогда не переходила на жаргон.
И мне это нравилось — жаргон не подошел бы ее телу.
