Николай Удальцов - Модель
— Разрешите обалдеть.
— И как же можно жить без машины? — спросила Злата, после того как справилась со своим обалдением.
— Очень просто.
Нужно регулярно есть фрукты, а по утрам делать зарядку…
— И все?
— Нет, не все.
— А что же еще?
— Остальное — каждый должен решить сам…
— …Скажите, — спросила она, — а жизнь — сложная вещь?
— Не сложная, — ответил я, подключив свой ненадежный жизненный опыт, — раз в ней разбираются даже дураки…
…Вот так я встретился с этой девочкой из поколения, задремавшего где-то между Че Геварой и Окуджавой.
Притом о существовании ни первого, ни второго — не подозревавшего.
В тот момент я думал, что ее поколение еще не научилось тому, чему научилось наше поколение: лицемерить и скрывать то, что мы представляем собой на самом деле.
Только потом я узнал, что она была из того поколения, которое научилось откровенно рассказывать о том, что оно собой представляет — то, чему наше поколение так и не научилось.
Если мы, в эпоху Гагарина, выбирали между Доном Кихотом и Гамлетом, то они, в эпоху Леди Гаги, выбирали Леди Гагу.
Впрочем, все, возможно, было не совсем так, как я подумал в тот момент.
Возможно, все было проще.
Между Василием Блаженным и Василием Теркиным мы вначале выбрали Василия Теркина; потом Василия Теркина забыли, а тем, кто такой Василий Блаженный, так и не поинтересовались…
…А о том, что мое поколение оказалось банальным историческим провинциалом, я в тот раз даже не подумал подумать…
…Как-то я сказал моему другу, поэту Ване Головатову:
— Знаешь, похоже, своего велосипеда они не изобретут. — И он ответил:
— Зато обязательно научатся орать во весь голос о том, что они лучшие на свете велосипедисты…
…Я спросил своего друга, художника Григория Керчина:
— О чем они задумываются и что такое они знают из того, что не знали и не задумывались мы в их возрасте? — И Гриша улыбнулся, правда, сделал он это как-то грустно:
— Они не задумываются о том, что Земля круглая, но знают — что такое пересадка во Франкфурте.
И пусть черт его знает, когда она там была — Куликовская битва.
Мне ничего не осталось, как согласиться с Григорием:
— И — Ледовое побоище…
…Злата прервала мои мысли самым незамысловатым образом.
Она вновь захотела сказать мне что-нибудь приятное:
— Знаете, а я ведь о вас где-то слышала. — Но я разочаровал ее, оказавшись не падким на популярность:
— Тогда — не верь.
Это — вранье.
— Вы не верите даже тогда, когда о вас пишут хорошо? — удивилась девушка; и я ответил так, как думал — хотя мой экспроментальный ответ удивил меня самого:
— Я не верю даже тогда, когда обо мне пишут плохо…
…И тут мне пришло в голову предложение, хотя и не претендующее на эксклюзивность, но все-таки на что-то годное:
— Злата, а ты не хотела бы попозировать мне для картины?
— Это в смысле — голая? — насторожился ее голосок.
— В принципе, ты определилась совершенно верно.
— Значит — голая? — утвердилась она, а я вздохнул:
— Значит — в смысле.
— Интересно, — призадумчиво прошептала девушка.
— Что тебе интересно?
— Интересно, как вы меня изобразите одетой только в один смысл?
— Это уже моя забота, — призадумчиво прошептал я, представляя себе эту девушку одетой только в мой взгляд.
— А это — как?
— Это так, что я хочу написать с тебя картину; но до тех пор, пока мы не начали, у тебя есть возможность отговорить меня от этой затеи.
— А почему вы хотите написать картину именно с меня?
— Потому что я создаю спорные произведения искусства, а ты — произведение искусства бесспорное…
— … А вы всегда говорите правду? — спросила она, помолчав секунды полторы.
— Да, — честно соврал я…
— …Понятно, — вздохнула Злата.
— Что тебе понятно? — переспросил я, уточняя — к чему относится этот вздох: к тому, что ей нужно будет раздеться, или к тому, что мне придется писать картину?
— Понятно, что вы меня распнете, а я даже не буду знать — зачем мне это нужно?
Может, объясните?
— Не объясню, Злата, — я говорил серьезно; и мою серьезность подтверждала улыбка.
— Почему?
Сами не знаете?
— Знаю.
— Что знаете?
— Знаю, что любой человек найдет тысячу аргументов в пользу того, чтобы распять другого человека.
И две тысячи — в пользу того, чтобы не быть распятым самому…
…Ее мысли довольно замысловато побродили по лицу и вылились в вопрос, довольно неожиданный, если вдуматься.
А если не вдумываться — то вполне нормальный:
— Вы целомудренный человек?
— Наверное, — ответил я, — Только в моем возрасте это называется уже по-другому…
…Ее слова заставили меня задуматься.
Когда, не стерпев моего пьянства, все жены по очереди оставили меня, а я бросил пить — мне как-то удавалось обходиться подружками моих бывших жен.
Потом пришло время обратиться к совсем уже посторонним женщинам — самим бывшим женам.
А теперь я, случается, обращаюсь к кому попало.
Кто-то скажет, что это — верх целомудренности.
А кто-то, что целомудрие и я — жители с разных улиц…
…И, помолчав немного, я добавил:
— Злата, возможно, я просто не знаю: что это такое — целомудрие. — И тут же нарвался на ответ:
— А мне что-то и не хочется разбираться в том — знаю я или не знаю, что такое целомудрие.
Вот так и выходило, что ее поколение могло то, что недоступно нам.
Например, задумываться о целомудренности, не тратя время на выяснение того, что это значит…
— … А вы часто рисуете обнаженных женщин?
— Не часто, но рисую.
— Но ведь голая женщина — это зло, — девушка явно проверяла ремонтоспособность моего здравого смысла. — Так говорит религия.
Я оценил эту проверку; и мне не оставалось ничего, как улыбаясь смотреть ей в глаза: «Самое красивое на свете явление — обнаженную женщину — христианство назвало злом.
Уже за одно это — все мужчины должны стать атеистами», — И Злата явно поняла, о чем я думал. Во всяком случае, она укрепила свой аргумент:
— Так говорят все религии; а на них стоит человечество.
И я опять промолчал в ответ: «Один из нас — либо я, либо человечество — делает большую ошибку, утверждая, что обнаженная женщина это плохо.
И так как не может быть, чтобы так сильно ошибался я, то, скорее всего, ошибается человечество.
Я утверждаю, что обнаженная женщина — это прекрасно; и достаточно взглянуть на такую женщину всего один раз, чтобы понять, что право не человечество, а я».
Не знаю, каким образом Злата забралась в мои мысли, но она их явно прочитала:
— А вы не сексуальный маньяк? — Возможно, этот вопрос девушки мог быть простым уточнением диспозиции.
— Думаю, что — нет, — ответил я; и тогда у меня появилась возможность сравнить ее мысли с зайчиками, которые прыгают по солнечной лужайке в поисках то ли пищи, то ли развлечений.
И мне оставалось только моргать — смотреть на нее пунктиром.
Потому что на мои слова о том, что я не сексуальный маньяк, девушка выразилась неоднозначно:
— Жалко…
…Злата посмотрела на меня и тоже заморгала.
Тогда я еще не знал, что под ее ресницами прячутся чертики в таком огромном количестве, что можно организовывать ферму по их промышленному производству с последующей реализацией через розничную сеть по сходной цене.
Я узнал об этом потом.
Как раз перед тем, как узнать, что это совсем не черти, а ангелы…
…Так уже выходило в моей жизни не в первый раз — общаясь с женщинами, я зачастую путал ангелов с чертями.
И — наоборот…
— … Скажите, а разве одетых женщин рисовать нельзя?
— Можно, Злата.
— Почему же вы их не хотите рисовать?
— Потому что одетая женщина — это женщина.
И — только.
— А раздетая?
— Это символ.
— А разве красиво одетая женщина не может быть символом? — спросила она.
— Символом — чего? — переспросил я.
— Ну, например — символом скромности, — девушка изобразила персональную скромность, опустив глазки; и я про себя улыбнулся в ответ на ее уловку:
— Наверное, может.
Просто я до сих пор не знаю — что символизирует одежда: скромность или — наоборот?
— Как — это? — девушка явно не на шутку заинтересовалась моими словами.
— Очень просто.
Разве, например, бриллиантовая брошь на платье женщины может символизировать скромность?
— Скажите, вы напишете с меня правдивую картину? Ну, такую, что все мои знакомые меня узнают?
