Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём
— Я только что разговаривала с врачом, — сказала Маргарет. — Ты находишься в лучшей клинике. И я думаю, у нас у обоих камень с души упадет, когда мы удостоверимся, что ты абсолютно здоров, правда, Рой?
Она постоянно звала меня Роем, это была вторая часть моего имени. Я снова прилег и посмотрел на нее. Она торопливо говорила:
— Знаешь, меня напугали Бакстеры.
Бакстеры были ее друзьями, они жили на Химском озере.
— Это у Теда Бакстера возникла идея обзвонить больницы, когда ты не приехал, чтобы забрать меня. Боже мой, Рой, ты представить себе не можешь, что я почувствовала, когда они мне сказали, где ты был! Нет, ты не можешь себе это представить! Я думала, что упаду в обморок! Тед был так мил, он подвез меня до города. Он проехал всю дорогу, сто миль, он такой добрый! И по дороге мы говорили о твоих симптомах. Он объяснил мне, что это может означать. У него был дядя, с которым тоже сначала так было, а потом его оперировали и он ослеп на один глаз. О, прости, Рой, это так глупо с моей стороны, ты же знаешь, что я хотела сказать, правда? Это только потому, что он меня успокаивал, и потому что мы оба хотим быть уверены, правда?
Она посмотрела на меня взглядом, просящим с ней согласиться. Ее улыбка была чистой и полной просьбы о прощении.
— Маргарет, — сказал я. — Ты же знаешь, где меня нашли.
— Конечно, Рой. — Она достала из своей сумки журналы и газеты. — Я тут принесла тебе кое-что почитать. Свежий «Нью-Йоркер». Там есть несколько очень смешных картинок.
— Романштрассе, сто двадцать семь, — продолжал я. — Ты знаешь, кто там живет.
— Само собой, любимый. — Она дружелюбно улыбнулась. — А вот сегодняшняя почта. Эззарды опять едут в Майами. И как это люди умудряются, хотела бы я знать! — Она порылась в сумке и положила на кровать пару конвертов. — Робби пишет, что он сейчас у Уорнеров и работает для Сиодмака. Это очень хорошая карьера, правда?
— Маргарет…
— А тут несколько западных критических статей о твоем последнем фильме. Некоторые из них великолепны! Я принесла только самые лучшие. Остальные я выкинула, они были слишком глупы…
— Иоланта, — произнес я, — Иоланта Каспари. Моя секретарша. Я провел выходные с ней.
— Да-да, конечно, Рой. — Она сняла шляпку и положила ее на столик. У нее были черные волосы, гладкие и разделенные на пробор. Она скрестила ноги — ровные длинные ноги в светлых нейлоновых чулках. — Полагаю, мальвы от нее.
— Да.
Она понюхала цветы.
— Они не пахнут, — сказал я.
— Но они очень мило выглядят.
— Иоланта — моя любовница, — произнес я.
Она провела прохладной ухоженной рукой по моей щеке. Я был довольно небрит. Ее рука пахла дневным кремом «Элизабет Арден».
— Да, Рой, я знаю. Мы должны об этом говорить?
— Я бы хотел.
— Это очень мило с твоей стороны.
— Что?
— Что ты хочешь попросить прощения.
— Я не хочу просить прощения. Я хочу поговорить об этом.
Она улыбнулась:
— А я нет. Зачем? Я же знала об этом.
— Да?
— Да.
— И что?
— И я знала, что ты обставил бы это так же тактично, как всегда. Так осторожно, чтобы люди ничего не заметили. Чтобы я не страдала от этого. Так, как ты всегда это делал. Я полностью осознаю, что тебе неприятно впутывать меня в эту ситуацию.
— В какую си… си… са… сатиу… — начал я и от ярости и стыда закусил губы. Это случилось снова.
— Что такое, Рой? — испугалась она.
— Доктор называет это литеральной парафазией, — объяснил я. — Кажется, проходит. — Я глубоко вздохнул. — Что ты хочешь сказать?
— Конечно, о нас начнутся пересуды.
— Мне жаль.
— Я знаю, Рой. Но я не упрекаю тебя. Это была не твоя вина, что ты упал в обморок именно в палисаднике этой маленькой потаскушки. Это был форс-мажор.
— Да, это верно.
— Ты это сделал не преднамеренно. Ты не хотел меня специально обидеть. Мы не будем больше об этом говорить.
— О, нет, будем.
— Я не буду, любимый. — Она улыбнулась еще шире. — Ты сейчас со мной порвешь?
— Я еще не знаю.
— Конечно, ты должен подумать. У тебя будет время. А сейчас тебе нужен покой, это самое важное, профессор Вогт тоже это сказал. Ты не должен сейчас думать об этом. Это может плохо повлиять на обследование. И на твою работу тоже. Может, мы съездим ненадолго на Ривьеру, когда все закончится, как ты думаешь?
— Я ненавижу Ривьеру, — ответил я.
— Тогда я поеду одна. Я обещала Бакстерам слетать с ними в Париж. Они сняли восхитительный домик в Сент-Клоде, я видела фотографии.
— Маргарет, я хотел бы с тобой развестись.
— Любимый, ты частенько этого хочешь.
— Да, это верно.
Она посмотрела на часы:
— Боже мой, полчетвертого!
— Ну и что?
— Мне придется взять такси. Тед ненавидит, когда кто-то опаздывает.
— Ты договорилась с ним встретиться?
— Да.
— Где?
— В баре «Четыре времени года». Вера тоже там. — Вера была женой Бакстера. — Они хотят знать, как у тебя дела. Можно им к тебе прийти?
— Нет.
— Хорошо. Я приду завтра. А вечером я позвоню. Ах да, чуть не забыла! — Она порылась в своей огромной сумке и вытащила фотографию в рамке, где была изображена в белом купальнике на пляже Лос-Анджелеса. Она поставила ее перед гладиолусами. — Вот!
— Зачем?
— Так все выглядит гораздо лучше, Рой! — Она склонилась надо мной и поцеловала в губы. Она пахла свежестью и чистотой — «Пепсодентом», «Шанелью № 5» и мылом «Палмолив». — Ну, будь здоров. И посмотри «Нью-Йоркер». Он в этот раз действительно очень веселенький.
— Будь здорова, Маргарет, — сказал я.
Она пошла к двери. Узкий костюм подчеркивал ее безупречную фигуру. У двери висело зеркало. Она остановилась перед ним и поправила свою шляпку. При этом она с улыбкой посмотрела на мое отражение в зеркале.
— Разумеется, я никогда не разведусь, — сказала она. — Ты же знаешь это, любимый, не так ли?
— Да, — ответил я, — я это знаю.
— Отлично. — Она повернулась. — Тогда все в порядке.
Она послала мне воздушный поцелуй и вышла из комнаты. Остался свежий, чистый запах ее тела. Я заложил руки за голову и закрыл глаза. Я чувствовал себя уставшим и слегка ошарашенным. Вероятно, все еще сказывались последствия снотворного, которое мне дали.
Я попытался заснуть, но это мне не удалось. Через некоторое время я отказался от этих попыток и взялся за газетные вырезки, которые принесла Маргарет. Это были статьи критиков из провинциальных газетенок, которые ограничивались тем, что пересказывали содержание моего последнего фильма, сопровождая его какими-то глупыми комплиментами. Похвала такого рода не приносит никакой радости, потому что состоит из нескольких обычных фраз, показывающих, что рецензент и понятия не имеет, о чем он рассказывает.
Я взял «Нью-Йоркер». Это был действительно очень веселый номер, картинки были великолепны. Я посмотрел все. Среди них была новая картинка Чарльза Адамса. Оба чудовища его ужасной семейки обезглавливали куклу при помощи игрушечной гильотины. Это выглядело смешно. К тому же на последней странице номера я обнаружил критическую статью о моем последнем фильме. Она была самой рассудительной, остроумной и уничижающей, которую только можно было представить. Критик разобрал меня по косточкам. Я подумал, что Маргарет, возможно, не увидела статью, но быстро отверг эту мысль. Маргарет никогда ничего не упускала, особенно критику на мои фильмы. Она принесла мне этот номер «Нью-Йоркера» вполне осознанно. Это был один из многих способов отомстить мне.
Можно было точно проследить эту ее основную цель в последние годы: отомстить, отыскав те места, где меня можно было уязвить легче и больнее всего, а затем спокойно добить — точно, холодно и с дружелюбной улыбкой Мадонны. Я должен был быть для нее большим разочарованием. Она абсолютно мне доверяла…
Я уронил на пол «Нью-Йоркер» и стал думать о Маргарет.
Я познакомился с ней в 1940 году. Она была одной из бесчисленных девочек, которые населили Голливуд и походили друг на друга, как одно яйцо на другое: длинные ноги, великолепно сформировавшиеся тела и премилые личики. Честолюбивые и без денег. Всегда в ожидании шанса. Их можно было встретить на каждом коктейле и в каждом клубе. Я встретил ее на одном празднике, который устраивала Бетти Дэвис. Ее с собой привела Джерри Уальд. Маргарет выглядела великолепно, отлично танцевала, и я начал с ней флиртовать. В то время я был пятым соавтором одного детективного фильма Чарльза Лафтона. Она это знала. Мы достаточно много выпили, и я пригласил ее к себе домой, в небольшую квартирку в Беверли Хиллз. Она была юна, красива и пахла мылом «Палмолив», «Шанелью № 5» и «Пепсодентом». Я был довольно пьян, и она казалась мне страстной. Она сказала, что давно влюблена в меня, и хвалила мою работу. Когда она разделась и пришла ко мне в кровать, она дрожала всем телом и заикалась: мол, если я думаю, что она делает все это ради того, чтобы получить роль, то это заблуждение. Она, мол, идет на это по любви, поэтому я могу с ней делать все, что захочу. Это произвело на меня большое впечатление.
