Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём
— Их может и не быть, мистер Чендлер, может и не быть. В большинстве случаев обследование показывает полную безобидность симптомов…
— Да-да, — сказал я. — Что это за изменения?
— …и даже если результаты плохие, с помощью средств современной хирургии легкое…
— Господи боже мой, что за изменения?!
— Новообразования, — сказал Ойленглас.
— Вы имеете в виду — опухоль?
Он медленно кивнул:
— Да, мистер Чандлер, я имею в виду именно это.
6
Какое-то время в комнате было тихо.
Ойленглас внимательно посмотрел на меня:
— Вы хотели все знать, мистер Чендлер, — произнес он наконец, — и я вам сообщил это. Я повторяю: это может быть, но это не обязательно. В большинстве случаев подобного рода…
— Уже хорошо, — сказал я.
— …это действительно только мера предосторожности, если вы позволите себя обследовать в целях личной безопасности.
— Да-да, — сказал я.
— Теперь, раз уж мы об этом заговорили, я советую вам обязательно провести обследование, чтобы самому удостовериться. Чтобы вы в своем подсознании исключили даже саму возможность, что у вас есть…
— Моя жена попросила об обследовании?
— Да, она была очень обеспокоена.
— И сколько времени что-то подобное проводится?
— Вы должны остаться у нас на три-четыре дня.
— Это больно? Я довольно-таки труслив.
— Вряд ли это больно, мистер Чендлер. Это сложное обследование, но совершенно безболезненное. Мы сделаем энцефалограмму.
Это слово я уже однажды где-то слышал, но никаких приятных воспоминаний с ним не связывал.
— Энцефалограмму?
— Электроэнцефалограмму, — сказал он успокаивающе, сделав ударение на первую часть слова.
— А в чем разница?
— Раньше энцефалограмму делали таким образом, что пациенту закачивали воздух в мозг и по тому, как вел себя воздух, делали определенные заключения.
— Тьфу, черт!
— Не скрою, это было скорее неприятное, а кроме того, совсем небезопасное обследование. Обследование при помощи электроэнцефалограммы, напротив, приятно и абсолютно безопасно.
— Вы очень хороший психолог, — сказал я.
— Почему?
— Потому что вы хотите избавить меня от страха перед вторым методом, рассказывая плохое о втором.
Он усмехнулся и ответил, он никоим образом не преувеличивает: новый способ действительно безболезненный и является чистой формальностью. Затем он спросил, не согласился бы я на общее обследование.
— Конечно, — сказал я. Это было единственное, что я мог произнести. Если бы я сейчас не получил однозначного заключения о своем состоянии от одного из первых светил, то с моим душевным спокойствием было бы покончено.
— Очень хорошо, — сказал он и поднялся. — Тогда я сразу же извещу вашу жену. Я приду к вам во второй половине дня с профессором Вогтом.
Он кивнул мне и вышел из комнаты. Через минуту миловидная сестра принесла обильный обед, который я заказал. К большей его части я не притронулся. У меня пропал аппетит, и я попросил унести сервировку. Потом я позвонил Клейтону в офис.
— Привет, привет, привет, — весело завопил он.
— Добрый день, Джо, — произнес я.
Клейтон ни слова не говорил по-немецки. Он выучил только несколько слов приветствия. Это был толстый краснолицый делец, который во время войны занимался сталью и при этом завоевал доверие многих фирм, переживший конъюнктуру в период войны. После войны он основал в Голливуде независимую кинокомпанию и первым решил работать в Европе, после того как выяснил, что это можно сделать, потратив всего лишь долю тех средств, которые необходимы для съемок одного фильма в Голливуде. Суммы, в которых он нуждался, внесли его старые друзья-промышленники военных времен. Клейтон был деловым человеком, ничего не понимал в искусстве, и даже не притворялся. Впрочем, эта бесхитростность имела и свои отрицательные стороны: он постоянно принимал точку зрения того человека, с которым в последний раз говорил о какой-либо проблеме в искусстве. Это немного осложняло его работу.
— Очень жаль, что я доставляю вам неприятности, — сказал я по-английски, но он меня тут же перебил:
— Замолчите, Джимми! О каких неприятностях здесь может идти речь? Все в лучшем виде! Вы великолепно выполнили свое задание. Теперь премило оставайтесь в своей маленькой постельке и флиртуйте с медсестрой, ха-ха-ха!
— Это всего лишь на несколько дней.
— Как долго это продлится — не важно, даже не думайте об этом! Я к вам приду после обеда, Джимми. У меня есть хорошие новости! Ташенштадт прочел сырой сценарий, и он в восторге!
— Отлично! — ответил я. Ташенштадт был шефом одной немецкой кинопрокатной фирмы, которая должна была взять на себя съемку фильма.
— Сегодня утром от них пришло сообщение, — продолжал Клейтон. — Деньги переведены.
— Поздравляю.
— Спасибо. Видите, Джимми, все работает и без вас. Вам что-нибудь нужно? Могу я для вас что-нибудь сделать?
— Я думаю, нет.
— Я принесу вам бутылку виски, когда приду.
— Договорились!
— И отдохните, вы заслужили отдых, старина.
Я попрощался и положил трубку. Голос Клейтона звучал так чертовски весело, подумал я. Можно было подумать, что он был счастлив оттого, что я в больнице. Странно, очень странно. Но потом я пожал плечами. Чего я, собственно говоря, хотел? Стало бы мне лучше, если бы он неистовствовал?
Солнце теперь светило прямо на мою кровать, мне было тепло, уютно и клонило ко сну. Где-то тихо играло радио. Глубокий женский голос пел по-английски: «Я собираюсь в сентиментальное путешествие…»
Я знал эту песню.
Зазвонил телефон. Я поднял трубку.
— Вам звонок, мистер Чендлер, — произнес женский голос.
— Спасибо, — сказал я. В трубке раздался щелчок. — Алло?
— Алло, — это была Иоланта. Я лег на спину, прижал трубку к уху и не отвечал.
— Джимми, ты там?
— Да.
— Один?
— Да.
— Тебе уже лучше?
— Да.
— Я ужасно напугана, Джимми.
Я молчал.
— Это я виновата. Ты разволновался. Это было подло, то, что я сказала. Мне так жаль, Джимми. Ты меня прощаешь?
— …сентиментальное путешествие домой… — напевал женский голос.
— Джимми, ты меня слышишь?
— Да.
— И что?
— …семь, в этот час мы уедем, в семь…
— Да.
— Ты прощаешь меня?
— Конечно.
— …считая каждую милю железной дороги…
— Я только хотела тебя взбесить. В том, что я тебе сказала, нет ни слова правды, я тебе клянусь…
— …которые меня уносят, которые меня уносят…
— Уже все хорошо, Иоланта.
— Нет, не хорошо! Я слышу это по твоему голосу!
— …никогда не думала, что мое сердце может так тосковать…
— Мне все равно, Иоланта.
— Джимми!
— Возможно, у меня опухоль.
— Джимми!
— В голове. Опухоль. Я еще не знаю.
— …отчего я решила скитаться…
— Боже мой, боже мой, это же ужасно! Кто это сказал? Откуда ты знаешь? Тебя будут оперировать?
— Никто не сказал. Я вообще ничего еще не знаю.
— …я собираюсь в сентиментальное путешествие…
— Джимми, Джимми, позволь мне прийти к тебе, прямо сейчас, я возьму такси…
— Ни в коем случае.
— Почему?
— Потому что я этого не хочу.
— Потому что придет твоя жена?
— О господи, Иоланта!
— …сентиментальное путешествие домой…
— Но я должна прийти! Я должна тебя видеть! Я же люблю тебя!
— Прощай! — сказал я и положил трубку.
Женский голос допел песню до конца. Затем ожил диктор:
— Начало шестого сигнала соответствует пятнадцати часам.
Я лежал на спине и смотрел на белый потолок. В дверь постучали.
— Войдите, — сказал я.
Это была Маргарет.
На ней был узкий английский костюм из блестящего черного материала, белая шелковая блузка и маленькая круглая черная шляпка с вуалью. Она нанесла немного румян и выглядела уставшей. Я сел на кровати, и она быстро чмокнула меня в щеку.
— Ну, гуляка, — сказала она по-английски.
Она плохо говорила по-немецки. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Я очень хорошо знал эту улыбку. Я знал ее по разным причинам. Все эти причины имели общее: в основе их лежали события, о которых Маргарет старалась не допускать и мысли. Если Маргарет чего-либо не желала признавать, то этого просто не существовало. Ее улыбка стирала это и заставляла исчезнуть навсегда. Это была улыбка холодного превосходства, улыбка прощения и благосклонного понимания. Это была королевская улыбка, и особенно хорошо она смотрелась в профиль. Я знал эту улыбку по премьерам, по интервью с критиками, по алкогольным ночам и семейным ссорам. Я очень хорошо ее знал.
— Я только что разговаривала с врачом, — сказала Маргарет. — Ты находишься в лучшей клинике. И я думаю, у нас у обоих камень с души упадет, когда мы удостоверимся, что ты абсолютно здоров, правда, Рой?
