Дуглас Коупленд - Элеанор Ригби
Непрошибаемая логика. Рука Джереми потеплела. Я взглянула на Чанга, и тот пожал плечами.
— Вы никогда не видели собственного сына?
— Нет.
— Шутите.
— Правда. То есть, я знала, конечно, о его существовании, но…
А что «но»? «Не думала, что это тот красивый юноша, который лежит передо мной на больничной койке».
— Сколько ему?
— Двадцать.
— Двадцать?
Шипение текущего по трубке кислорода, который питал легкие моего сына, вернуло меня далеко в прошлое, в Рим. Оно отнесло меня на два десятилетия назад, к той ночи, когда толстая и некрасивая девочка из Канады стояла на плоской крыше неподалеку от Колизея, под струями воды. Мне было шестнадцать, мы взрослели в эру кислотных дождей (вот, кстати, тема, давным-давно всеми позабытая, а ведь в те годы небеса поливали Европу аккумуляторной кислотой). Помню, я смотрела на Колизей и прилегающие здания под сизым, как голубиное крыло, небом. Глубокая ночь выходного дня, город давно уснул. Едкая влага омывала памятники из мрамора и белого итальянского известняка, а мне так и чудилось, будто они шипят и трескаются, за год теряя тысячелетнюю целостность; на моих глазах растворялась история… А всего-то шипел кислородный вентилятор легких.
Я подалась поближе к Джереми и поцеловала его в щеку.
То, что я решила отправиться в путешествие, да еще в Рим, повергло в ужас всех собравшихся за обеденным столом. Вообще сама мысль поехать на экскурсию с латинской группой наводит на окружающих безмерную тоску. А это не вполне справедливо. У нас был не класс, а гремучая смесь: и те, кто окончательно двинулся на языках, и взбалмошные сынки известных литературных дарований, и рассудительные девицы, мнящие себя будущими докторами наук. По сути — единственный забавный класс, в котором мне довелось учиться.
Лесли недавно окончила школу, порхала туда-сюда по малейшей прихоти и потому считалась в нашей семье главной путешественницей. В девятом классе она ездила на десять дней в южную часть Англии; едва получив аттестат, отправилась в Новую Шотландию, где три недели подавала постояльцам одного отеля завтрак в постель. Оба путешествия изобиловали сексом и скандалами.
— В Рим? — удивился отец. — Это вчерашний день. Надо двигаться вперед. Слетай в Хьюстон, Сан-Диего, в Атланту, наконец. — Папу всегда привлекала лишь новизна. Увидев церковь пятнадцатого столетия, он придал бы ей не больше значения, чем морской раковине, что в изобилии валяются на песке под ногами.
— Ты еще не доросла до таких поездок, — возразила мать.
Уильям, который был старше Лесли на год, сказал:
— Шестнадцать — в самый раз. Ты решила, что едва она сойдет с трапа, к ней тут же начнут приставать? Не глупи.
— Ох уж эти итальянцы… — Мамочка была не до конца уверена, что даже с моими формами и непритязательными нарядами я так непривлекательна.
— Они ничем не отличаются от англичан, мама. Мужчин не переделать. — Сам факт, что восемнадцатилетняя Лесли дерзнула отпустить столь смелую банальность, безоговорочно навязав свое мнение присутствующим, свидетельствовало о несокрушимой вере сестрицы в силу собственного обаяния и полном отсутствии такового у меня.
— Наверное, ты права, — уступила мать. — А деньги откуда?
— У меня есть кое-какие накопления, — ответила я. — Я сидела с детьми и собирала бумагу на вторсырье.
— Неужели ты совсем не тратила? — Брат был бесконечно изумлен. — Тоска. Вообще ничего не покупала? Ну, даже блузку? Хотя бы гигиеническую помаду?
— Ничего.
Лесли поинтересовалась:
— А в чем поедешь?
Отец сказал:
— Попридержи коней, дочурка. Кто сказал, что Лиззи вообще куда-то едет?
— Помолчи, Нейл, — вмешалась мать. — Пусть девочка расширит кругозор. — Она опять начала говорить обо мне в третьем лице. — Бедняжка ничем не интересуется: у нее в комнате ни одного плаката.
— Полностью с тобой согласен.
Впрочем, для моего прагматичного отца, верящего только в правила и устои, главным аргументом было то, что платить ему не придется — остальное значения не имело.
Родители… Самые обыкновенные, вероятно, родители. Как и у всех. Без черезмерностей и перегибов, они, видимо, закончили бы жизнь, как и большинство предков: искали бы что подешевле, страсть как не любили расставаться с барахлом и делили бы между собой обязанности по дому. Папа возился бы в гараже, а под соседней крышей ровно в шесть вечера можно было бы отведать приготовленный мамой по всем правилам разумного ведения хозяйства ужин — форма одежды свободная, но лучше вязаные кофты.
Отец погиб в 1985-м; мне тогда исполнилось двадцать пять. Он заснул за рулем, когда ехал в Гонолулу; в лобовую вмазался в грузовичок «исудзу» с тремя местными детишками в кабине. Мать не пострадала, однако ничего не помнит. Забавно — папа кажется таким далеким. Он всегда был немногословен, и как результат — я его почти не помню. Молчун может показаться задумчивым или одухотворенным, и все же, если он безмолвствует слишком долго, о нем попросту забывают. Перед моим отъездом в аэропорту отец вручил мне пятьсот долларов в лирах — для него это то же, что для нормального человека нанять биплан и вычертить в небе «До свидания!». В сущности, отец был добрым человеком.
А тогда вечером, пока все еще сидели за столом, сестрица раздобрилась:
— Знаешь, у меня есть пара необъятных свитеров — тебе будут в самый раз.
— Спасибо, Лесли.
— Вся в синяках вернешься, тебя там за прелести защиплют. — Уильям хотел проявить своеобразную галантность, намекнув, что и я могу быть желанной, несмотря ни на что.
— Прекрати, Уильям, — одернула его мать. — Не забывай, в Рим едут дети из латинской группы, а не твои приятели-лихачи. Кстати говоря, на прошлой неделе я немного снизила скорость на Кросс-Крик; так вот, твой дружок Алан Блейк показал мне неприличный жест. Он меня не рассмотрел, а я его узнала и больше не хочу видеть этого негодяя в своем доме. Тебе ясно?
Уильяма больше интересовала предстоящая поездка младшей сестренки:
— Руку даю на отсечение, влюбишься в какого-нибудь красавчика с фабрики «Фиат».
— Да, назовем его Марчелло, пылкий идеалист, — добавила Лесли. — Бутылочка «Кьянти», потная рубашка, пикник на обочине автострады…
— Он тебя чуток пошлепает. Красавчик так легко распаляется…
— А ты за него убить готова…
— Прекратите! — Мать была потрясена, что ее старшие дети, оказывается, так много думают о сексе. Единственным утешением служил для нее тот неоспоримый факт, что я девственница. — Лиззи едет в Рим, чтобы посмотреть на величайшие произведения искусства, попробовать, что едят римляне, и… — временно маму покинуло красноречие, — …стать серьезной и эрудированной молодой женщиной.
Даже мой собственный энтузиазм поубавился от такого болезненного представления о Риме. По правде говоря, я мечтала насытиться видом обнаженных статуй. Я стеснялась смотреть журналы в специализированных магазинах в той части города, куда от нас добираться с тремя пересадками. В магазине я терялась, как последняя размазня, и дальше полок с вязальными каталогами не заходила. Зачем вообще понадобилось выставлять на витринах это вязание? Истинная клиентура подобных заведений скрывается у дальних стоек (главным образом мужчины в длинных плащах и париках, окутанные ореолом стыда).
Я никак не могла представить себе город, где улицы украшают не виниловая обивка и штукатурка, а гениталии. Мне обязательно надо было увидеть все своими глазами. Остававшиеся до вылета нашего чартерного рейса недели стремительно шли на убыль, а мне казалось, что вот-вот грянет студийный гонг, и под громкий хохот сообщат, будто все это розыгрыш.
До глубокой ночи я просидела в палате Джереми. Тишину не нарушало почти ничего, только скорбно посапывал кислородный вентилятор, временами оживала система внутренней связи в соседнем отделении да порой с улицы доносился рев мотоцикла. Джереми лежал, плотно смежив веки, а я ломала голову, что скажу ему, когда он проснется — впрочем, как оказалось, мучения были напрасны. Часа в три утра сын открыл глаза и сообщил:
— Моего имени нет в Книге жизни.
Хотя я и не поняла, что он имеет в виду, но ответила:
— Не глупи. Есть, конечно.
— Нет, ты просто не знаешь: когда меня вытащили, я был на полпути в ад. А меня оттуда выдернули и, будто пружиной, закинули обратно, в это здание. — Он стиснул мое запястье. — Из меня чуть дух не вылетел.
— Джереми, ты не попадешь в ад. — Сыну явно было не до задушевных бесед, и к лучшему: мне тоже особенно болтать не хотелось. — Ничего страшного не произошло: накачался вчера веселящей дури на вечеринке, а теперь пришел черед расплачиваться. Такая дрянь здорово башню сносит.
— Давай о чем-нибудь другом поговорим.
— Легко.
Мы оба чувствовали себя по-дурацки. Парень спросил:
— Кстати, ты думала эти годы, что скажешь мне при встрече?
