Владимир Колыхалов - Кудринская хроника
Когда-то был у нас с Обидионом сильный задёр — женить Рябуху. Знакомили с молодыми, красивыми, умными — всякими. Но он никакую приманку не брал. Одну девушку нахваливали ему особенно рьяно. Старался больше меня Владимир Обидион:
«Ты мне поверь — скульптору. Я же форму женского тела сквозь платье вижу. У этой девушки не фигура — гармония!»
«Да мне-то откуда знать?» — отмахивался поэт.
«Раздень — увидишь!» — настаивал рьяно скульптор.
Рябуха явно боялся попасть в зависимость к женщине. Он и высказывал нечто подобное. Например:
«Как я с женщиной уживусь? То ей уступишь, то она наступит на тебя!»
Второй мой приятель, Обидион, был в этом смысле полной противоположностью Рябухе: увлекался, любил, жил самой раскрепощенной жизнью, ваял симпатичнейшие головки и бюсты. Одним словом, он не чурался женщин, и они не обходили его. Затворничество не прельщало Обидиона ни в коей мере. В выборе женщин у него был широкий спектр — цыганки, армянки, русские, украинки, чеченки, алеутки и еще бог знает кто. Скульптора я обожал за широту натуры…
Первый перекат явился перед нами, обдал шумом и водяной пылью. Мы оставили возле него Рябуху, а сами пошли вверх по реке. У следующего перепада воды застопорился Обидион, мы же с Гроховским двинулись дальше, к одному заманчивому улову. Там я брал когда-то по четыре тайменя не сходя с места. Почти невероятно, но это было! А там, где когда-то тебе повезло, надеешься на удачу вновь.
Вон она яма, омут. Вода взбаламученная, воронки хрипят, струи лижут каменный выступ. Человеку незнающему никогда не придет в голову пытать здесь рыбацкое счастье. Но я уже был тут и знаю, какую «торпеду» можно достать из глубин.
Блесна, любимый мой «шторлинг», точно летит туда, куда я ее посылаю. Проходит пять, десять минут в непрестанном кидании, однако пока ни единой поклевки, ни даже попытки броситься за блесной. Неужели тут пусто на этот раз? Спиннингиста всегда выручает терпение, сноровка. Если поблизости хоронится таймень, его можно втравить в игру: раз блеснет перед глазами, другой, и он не выдержит — кинется на блестящую «рыбку», схватит, всей силой станет прижимать ее мордой ко дну или камню. Таймень всегда так и делает — прижимает добычу, а для упора молотит красным хвостом, как лопастью.
Кидаю за разом раз. Мой спиннинг тоже сооружен из рапиры — гибкий, короткий, им очень удобно работать в зарослях, метать блесну из-за кустов и деревьев, лишь бы оказался пятачок чистого места.
В омуте крутят воронки. Вода потеряла прозрачность — пенная, сорная, и я уж подумываю оставить охоту здесь и поискать другой омуток. Но что-то меня приковало, удерживает и заставляет шлепать блесной о воду.
Владимир Григорьевич, кажется, потерял интерес, сел поодаль на камень в тени и кусает травинку. Он молчит, но я знаю, что ему хочется мне сказать: нету здесь рыбы, брось ты это пустое дело! Лучше пойти на Амур, там хоть плети клюют безотказно. Так же молча я возражаю другу: подожди, потерпи! Уж я-то изведал, сколько надо терпения, чтобы поймать тайменя…
И таймень себя выдал! В то время, когда я выкручивал леску и блесна сверкала уже почти на поверхности, готовая выскочить на воздух, показалась из омута, из преисподней откуда-то, широколобая круглая голова. Лениво раскрылся провал ее пасти, закрылся, и рыбина снова погрузилась на глубину.
— Есть! Есть! Тут крокодил обитает! — сдавленно, с бьющимся сердцем говорю я своему другу и прошу встать у меня за спиной, чтобы, если опять повторится такое, он видел это чудовище. Я меняю блесну, надеваю теперь большую, огненно-желтую, надраенную песком, самокованую. Пускаю снаряд подальше, под самую кромочку противоположного берега и, доведя до средины омута, ощущаю сильнейший рывок… И началась изнурительная борьба, в которой мы с другом урвали победу… Когда я подвел полутораметровую «торпеду» под берег, Владимир Григорьевич ловко вонзил ей багор чуть выше хвоста. И дело на том было кончено.
— Ну, ты меня заразил, затравил! — в восторге сказал Гроховский. — В полном смысле это охота. Ах, черт побери, как красиво и здорово! Сколько в нем будет весу?
— Пуда под два! А дарю я тайменя тебе. Покруче засолим, подвялим потом, и ты увезешь.
— Спасибо. Ей-богу! Но мне с такой ношей не дотащиться до Томска. У меня же еще и этюдник, и краски, и личные вещи…
— Ничего. На поезд погрузим, а там ты уж как-нибудь выгрузишься. Смотри, красавец какой! С другой рыбой его не сравнишь.
Таймень обреченно лежал на траве, он засыпал, и радужные цвета по бокам и спине стали тускнеть от воздуха, хребтина лосося темнела, а брюхо, наоборот, все больше высвечивалось, белело. Я подумал, что если бы это создание природы жило еще лет двадцать, то достигло бы центнерового веса и походило бы на бревно…
Зная по опыту, что таймени держатся парами, я еще долго исхлестывал омут в разных местах, но крупный больше не вышел (а может, его здесь и не было), зато попались подряд два таймешка килограммов по пять каждый. С этой добычей мы и вернулись.
Ноша моя была тяжела. Я выломал толстую ветку талины с рогулькой, продел ее через жабры и пасть огромной рыбины (там прошел бы и кол), взвалил на плечо и понес. Таймень хвостом бил мне по пяткам, к потному лбу и шее льнули рыжие комары, дышать становилось все тяжелее в жаре и безветрии. Ветерок, едва начавший подувать в полдень, затих, как умер. Двух таймешат несет Владимир Григорьевич. У него же и спиннинг, багор, фотокамера. Мы уже сняли друг друга с добычей и оба довольные… Спина моя взмокла и в слизи, но я готов все претерпеть, радуюсь крупной удаче и тому, что самый большой таймень в моей жизни подарен другу. Я знаю, что теперь он заинтересовался спиннинговой охотой, что отныне он щук не будет ловить «партизанским» способом, как он это делывал раньше: удочка с толстой леской, а на леске — блесна какая ни попадя. Кидай прямо, кидай влево, кидай вправо. На Оби из хищников только щука, окунь, судак — кто-нибудь из них схватится. А схватился — тащи, не дав одуматься. Может, и вытащишь. А нет — сломаешь крючок или пасть порвешь. При таком способе лова нету у рыбака возможности поводить рыбу, помучить ее, а вымучив, спокойно подать на берег. Друг мой, однако, не очень-то в россказни мои верил. А тут — убедился воочию.
Идем по густой высокой траве, которая тут разрослась почти вровень с человеческим ростом. По-разному пихнут травы в средине лета, но каждая пахнет по-своему, только умей различать. Вот медом пахнуло, вот чем-то дурманящим. Да это же запах кабаньей шкуры. Есть такая трава: затронул ее, и она тебе запах дает, как будто недавно дикие свиньи тут рылись… Хемингуэй хвастался тем, что, бросив курить, отчетливо разбирал различные запахи и напрямую «слышал» дикого кабана. Я почти верю в это, но и отношусь к заявлению с долей сомнения, ибо никто в таком деле не может превзойти собак.
Кабаны тут, конечно, бродят. И не только они. Вы можете встретить здесь фазана, косулю, изюбра и кабаргу. В полосе отчуждения они чувствуют себя в безопасности: всякий вид промысла близ границы практически запрещен.
Шагая под сладкой ношей (своя, говорят, не тянет), я с радостью размышляю об этом. Иногда мы с Владимиром Григорьевичем перебрасываемся живым словом.
Он говорит:
— За всю благодать, которую нам дарует природа, надо становиться на колени и каждое утро молиться. Вот мы загубили трех превосходных рыб. А кто за это оплатит? Опять же она, мать-природа.
— Да если бы каждый из нас брал столько, сколько может съесть, то не стоило бы и плакать. Природа сама в себе все регулирует.
— Ты совершенно прав. Давно пора кинуть клич: человек, умерь свой аппетит!
— На месте той же Сахары когда-то был земной рай, — вторю я другу. — Но здесь, на Дальнем Востоке, еще можно встретить неразоренные места. Как-то сюда приезжал польский писатель Фидлер, путешественник, автор многих хороших книг. Тут у него была цель — поймать на спиннинг большого тайменя! Видишь ли, в других частях света ему это не удавалось.
— И здесь он, конечно, поймал!
— Разумеется. Возили его к нанайцам, на реку Хор…
Так, разговаривая, мы незаметно достигли палаток. Кроме нас, еще никто не успел подойти. Вокруг нашей добычи — полинявших, ослизлых рыб — скопом вилась мухота. Тайменей надо было немедленно потрошить и засаливать. Начали с великана. Распластали, насыпали соли под жабры и в пасть, все туловище его погребли под толстым слоем крупного лизунца. Лизунец для засолки рыбы — самая подходящая соль. Рыба впитает, сколько ей нужно, а остальное осыплется, когда станешь выламывать. Тайменя завернули в брезент, обложили травой — и в тень, в канавку. Таймешат лишь слегка присолили, чтобы потом пожарить или сварить свеженькими.
Устали, лежим, смотрим в тусклое небо. И все о дожде мечтаем, так соскучились, будто по брату родному, которого в гости давно уже ждешь, а он все обещает и не идет. Но ни облачка не видать нигде. Блеклая синь повсюду…
