Владимир Колыхалов - Кудринская хроника
Уняться бы надо Марье, набраться терпения, а она опять:
— Хрисанф?
— Ну чего тебе?
— А я чо вспомнила-то… Пошто Утюжного у нас в Кудрине по имени-отчеству не называли? Все только Утюжным его и кликали.
— А это, старая, за его толстый нос и широкие ноздри, — шуткой отбивался от ее назойливости Хрисанф Мефодьевич и продолжал или косу налаживать (к покосу готовились), или сбрую чинить — любил, чтобы Соловый ходил у него в доброй упряжи.
Марья была туговата на шутки и не чуяла, что досаждает мужу.
— И в самом деле — страшной же он был! Видала я раз ненароком, как в Чузике он купался, под тем берегом, где цемент нефтяники выгрузили и не закрыли, а он потом у них от дождя спёкся. Купается он, Утюжный, а волос на нем… мать моя родная! Если состричь да спрясть — можно носки мужику связать!
— Делать тебе было нечего! — бурчал Савушкин и глядел на жену исподлобья. — Всё бы вы шухарили, бабы, когда мужей близко нет! Поди, нарочно ходила на берег высматривать, как Утюжный купается… голышом…
Марья вытаращила глаза, пухлые щечки ее заалели.
— Ну и дурень ты у меня, Хрисанф! Пошто ж — нарочно ходила? Пошто ж он голый-то должен быть? В трусах купался, небось!
Эта тема больше Хрисанфу Мефодьевичу нравилась, и он подтрунивал над Марьей дальше.
— Брешешь! Утюжный до баб — ох падкий! Рассказывал как-то Теус, что вез он зимой одну ягодку-земляничину, смазливенькую такую девицу, и она оказалась потом Утюжного полюбовницей. Сама Теусу, Рудольфу Освальдычу, хвасталась… Он тогда, Теус-то, чуть не простыл из-за нее, чуть не замерз.
— Ты скажешь! Теус — мужчина скромный, порядочный.
— И я об этом. Рудольф Освальдыч рассказывал Николаю Савельевичу Румянцеву, а Румянцев, ты ведь знаешь, какой он у нас просмешннк, потешаться стал над своим шофером, «лыцарем» его назвал. А что вышло-то, хочешь узнать?
— Давай, посмеши.
— Ну, значит, катит Теус из Парамоновки порожняком. По пути попросилась с ним дамочка, краличка. Я, говорит, еду в командировку в Кудрино по медицинской части, а повидать там мне заодно еще человека надо. И называет Утюжного. Ну, едут, катят, и в одном месте в болоте застряли. Зима, мороз. Теус вперед дернет машину, назад подаст, а машина все глубже ведущим мостом садится… Ну, дамочка эта будто и говорит: эх, мол, перевелись рыцари! Раньше, в давние-то еще времена, когда женщине надо было вперед пройти, а на пути грязь или топь встречалась, то мужчины шубы енотовые с плеча снимали и под ноги кидали ей! Освальдыч, значит, покраснел при этом, попыхтел и говорит: рыцари и теперь не перевелись, только шуб енотовых у них не стало! Вот у меня, мол, старый тулупчик, можно попробовать подстелить его под колеса, авось зацепит, и выкарабкаемся. И снял кожушок и кинул его под колеса. Затянуло в болото шубенку, замызгало и, пока Теус слеги ходил вырубать, настил добрый делал, ее и вморозило… Когда выехали, наконец, Освальдыч вернулся и топором шубу-то изо льда вырубал. А дамочка так хохочет, укатывается! Всю дорогу до Кудрина и прохохотала. Вот с ней потом ездил Утюжный, куда-то возил ее… природу нашу показывать!
— Да черт с имя! — вдруг осердилась Марья. — Меха бы только отдали, не зажилили бы. А Утюжный-то! Вот ведь какой мухомор!..
— Разберутся, мать, разберутся. Наше дело телячье — наелся, напился — и в хлев. Это я к слову, шутя. Главное — работать нам надо! Косить, скотину водить, пахать, сеять, жать и — еще охотиться!
— Опять нынче пойдешь в тайгу басурманить? — Марья села поближе, глядела на мужа распахнутыми глазами.
— Пойду. У меня в этом вся жизнь. Пока ноги носят — ходи и ищи!
— А нутрий заводишь зачем? Клеток наделал, корыт? Сашка этих зверушек привезти обещал… Кто будет за ними ходить?
— А ты и будешь! Пока наловчишься, поймешь, там и я, глядишь, подоспею. Как ноги мои устанут через валежины перемахивать, так и я припарюсь к тебе.
— Опомнись, Хрисанф, — говорила со вздохом и стоном Марья. — Столько скотины на мне и еще эти… крысы!
— Жилы еще не вытянула, — усмехался Хрисанф Мефодьевич. — Вон у тебя образования какие, мягкие, сочные! — И Савушкин хлопал Марью по крутому бедру.
— Тьфу! — плевалась она, но не шибко уж зло, а как бы даже была и радешенька. — Что смолоду был ты охальник, Хрисанф, то и теперь. Не выбегался по тайге-то своей! Вот уж и правда: седина в бороду — бес в ребро!
— А где у меня борода! Я чалдон безбородый! Нет, Марья, есть и у меня присказка: вертись, крутись и не одряхлеешь! Нам с тобой труд завещан. Ежели так, то сил не надо жалеть. Не-ет, мы сил не пожалеем на добрые дела!
И верно: крутились они каждодневно, вертелись в своих заботах, делах, и была им от этого радость.
К концу лета, закончив покос, стал Савушкин собираться в тайгу.
6И вот уж метет по земле рыжим лисьим хвостом нарымский сентябрь. Хрисанф Мефодьевич выезжал в Парамоновку и только что отзаседался на совещании в зверопромхозе. Говорили о промысловых делах, об угодьях, о планах на предстоящий сезон. Минет три-четыре недели, и уже надо будет основательно забираться в тайгу, в отведенные владения. А они у него по-прежнему будут те же — на Чузике.
В Парамоновке опять стало шумно и оживленно: понагнали машин, понавезли баржами разных грузов — берег забит стройматериалами, буровыми трубами, оборудованием. Все это будет по зимнику переправляться в сторону Кудрина, к нефтепромыслам, к месту закладки города. Через Обь прошагали опоры высоковольтной линии, перекинулись провода, подхваченные гирляндами изоляторов. Вертолеты стрекочат в небе на всех направлениях, носят тяжести на подвесках. Удивительно все это видеть охотнику Савушкину.
Налюбовавшись, Хрисанф Мефодьевич идет за село, по берегу, вниз по реке. Душа влечет его в тишину, к воде, к деревьям. Желание слиться с природой неистребимо в нем. В лесу неприглядно, пустынно, а все равно хорошо. В шелесте падающей листвы стонет печальная музыка. Погода теперь все чаще приносит блеклые вечера и сырые рассветы. Но выдаются и звонкие, с инеем, утренники. От первых морозов уже сварились под окнами георгины, но астры все еще ярки, свежи. Ночами промерзшие лужи под ногами похрустывают ледком, осыпаются стеклом в пустоту.
Обь полна грусти и тайн. Она давно улеглась в берега, накидала по руслу множество кос и закосков, течет тихоструйно в предчувствии долгого сна. Ветер гонит, качает волну, тормозит бег реки к океану. Напрасно: могучему нету преград на пути. По фарватеру, по самой стрежени, выверяя по створам ход, идут вверх и вниз караваны судов, а у причала их вон сколько скопилось. Скрежещет, звенит сталь портовых кранов: они целыми сутками под напряжением — успевают с погрузкой и выгрузкой до ледостава.
Пасмурно, блекло сегодня, но Хрисанфу Мефодьевичу настроение погода пока не портит. Когда он сюда попадал, Обь его завораживала. Ветла и тальник — властелины обских прибрежных зарослей. Другим кустарникам и деревьям трудно с ними соперничать. Но сильные побеждают и тут. Вон большие рябины склонились под тяжестью гроздей. Значит, быть соболю нынче в тайге. Вон шиповник вымахал метра под три и тоже забрызган весь ягодами. Мясистые, сочные, они мнутся под пальцами. В рот возьмешь — сладко от них и немного шершаво от мохнатых косточек. Осины стоят толстые, как колонны, несущие свод. Они давно обронили свою листву: желто-багровая устлань пестрит под ногами. Мягко шагать по еще неслежалым шуршащим листьям…
Хрисанф Мефодьевич остановился, прижался плечом к губатой коре ветлы. Дерево было кривое и старое, ствол его лопнул и раздвоился. Савушкин запустил руку в трещину, набрал в горсть гнилушек, твердых, как мелкие угольки, поднес их к лицу. Пахнуло необъяснимым, но очень родным. У каждого дерева свой запах. Хорошо!
Но откуда тоска подступила и властно схватила за сердце? Что за струна натянулась? Какие заботы остановили Савушкина в этом осеннем, шумящем лесу? А вспомнил, подумал о близкой зиме, о белой равнине, о старом коняге Соловом… Сани, тулуп и душистое, мягкое сено в розвальнях! Представил себе: снега кругом голубые и дали обозримы насквозь. Белым увиты деревья, стога и кусты. Белым кидает Соловый в лицо. Пылью кружится поземка — метет, струится по равнине…
Да, привиделось зимнее, близкое. А вокруг были жухлые травы, голь осин и рыжие шубы еще не раздетых берез.
Звала, манила Хрисанфа Мефодьевича тайга, укромное зимовье на яру маловодного Чузика. Манила охота — в который уж раз за всю его жизнь…
1981–1983 гг. ТомскПримечания
1
Лось-сеголеток.
