Маргарет Лоренс - Каменный ангел
Дорис подливает чай. Всем хорошо. Марвин в домашней рубашке на волосатом теле, локти на столе. Будни ли, праздник ли, да хоть бы и Судный день наступил — Марвину все равно. Даже будь он апостолом на Тайной вечере, все равно поставил бы локти на стол.
— Подложить пирога, мама?
Что за чрезмерная забота? Я смотрю на их лица. Мне кажется или я вижу вопрос во взглядах, которыми они обмениваются?
— Нет, спасибо, Марвин. — Я наготове. Начеку. Голыми руками не возьмете.
Он хлопает бесцветными глазами, хмурит брови, и на его лице появляется выражение глубокой озадаченности, как будто он хочет заговорить, но не знает, как начать. Слова всегда давались ему с трудом. С каждой минутой подозрения мои становятся все сильнее, и вот уже я жалею, что согласилась пить этот чай. В чем дело? В чем дело? Я хочу выкрикнуть этот вопрос прямо ему в лицо. Вместо этого я делаю то, что мне и полагается, — складываю руки на животе и жду.
— Как-то пусто у нас стало с тех пор, как Тина уехала, — наконец говорит он. — Стивен тоже редко заходит.
— Она уже месяц как уехала, а то и больше, — довольно резко замечаю я, и сердце мое ликует оттого, что это я напоминаю ему, а не наоборот.
— Слишком большой он, этот дом, вот что Марв имеет в виду, — встревает Дорис. — Дети только по праздникам заглядывают, да на выходных иногда — куда нам одним столько места?
— Это наш-то дом большой? — Почему я так болезненно воспринимаю эти слова? — Я бы не сказала, встречала я дома и попросторней.
— Ну, конечно, теперь-то вон дома в несколько уровней строят, — говорит Дорис. — Но у нас четыре спальни — по нынешним меркам это много.
— Четыре спальни — это много? В доме Карри было шесть. Даже в доме Шипли и то пять.
Дорис пожимает плечами в коричневом шелке и выжидающе смотрит на Марвина. Скажи же что-нибудь, заклинает ее взгляд, теперь твоя очередь.
— Мы подумали, — Марвин говорит так же, как думает: медленно, — в общем, мам, мы тут с Дорис поразмыслили и решили, что надо бы дом продать. Купить квартиру. Поменьше. И содержать легче, и никаких лестниц.
Я не могу говорить — боль под ребрами снова пронзает меня кинжалом. Что это, легкие? Или сердце? Боль теплая, как августовский дождь, как слезы ребенка. Теперь я понимаю, зачем накрыт этот стол. Откормить меня на убой, как корову. Знала бы, ни за что не притронулась бы к ее треклятым орехам и глазури.
— Этого не будет никогда, Марвин. Это мой дом. Это мой дом, Дорис.
— Нет, — тихо произносит Марвин. — Ты передала его мне, когда я взял на себя твои дела.
— Да, я знаю, — быстро говорю я, хотя на самом деле ничего я не знаю, забыла, — но это же было только для удобства. Разве нет? Дом мой — как был, так и есть. Марвин, ты слышишь меня? Он мой. Разве не так?
— Конечно, твой.
— Погодите-ка, — обиженно кудахчет Дорис, словно курица, которую петух топчет против воли, — погодите-ка…
— Послушать ее, — говорит Марвин, — так получается, я ее гоню из этого чертова дома. Так вот: никого я не гоню. Ясно? Если ты этого еще не поняла, мама, какой тут может быть разговор?
Я понимаю, и в то же время нет. Голова моя занята лишь одной мыслью: это мой дом. Я купила его на деньги, которые заработала сама, в этом городе, ставшем мне домом после того, как я уехала из прерий. Может, это и не совсем дом, ведь только самый первый дом — настоящий, но он мой, здесь все мне родное. Все, что было в моей жизни и уже ушло, воплотилось в вещах, заполнивших этот дом. Лампы и вазы, скамейка у камина с вышитой накидкой, тяжелое дубовое кресло из дома Шипли, застекленный буфет и сервант из орехового дерева, когда-то стоявший в доме отца, — разве уместится это все в какой-то тесной квартирке? Пришлось бы продавать мебель или сдавать ее на хранение. А я не хочу. Я не могу с ними расстаться. Каждая из этих вещей навек вобрала в себя события моей жизни (по крайней мере, для моих целей этого «навек» вполне достаточно), и без них, без этого дома нет и меня.
— На всякий случай, если вы забыли, — говорит Дорис, — так я напомню: это я убираюсь в этом доме. Это мне приходится по сто раз в день бегать вверх-вниз по этой самой лестнице, а пару раз в неделю еще и пылесос таскать. Не мешало бы и меня спросить.
— Знаю, — тяжело говорит Марвин. — Я все знаю.
Как он все это ненавидит, все эти женские перепалки, взаимные упреки. Ему надо было стать отшельником или монахом и уехать куда-нибудь подальше, где человеческих голосов не услышишь, даже если захочешь.
Наверное, она права. Я перестала даже создавать видимость помощи по хозяйству. Какое-то время еще пыталась, пока наконец не поняла, что только мешаю ей, ведь ноги мои еле ходят, а руки надо долго упрашивать, чтобы у них хоть что-то получилось. Я семнадцать лет живу с Марвином и Дорис, или они живут в моем доме — как ни скажи, суть не поменяется. Семнадцать лет — звучит, как целая вечность. Как я это вынесла? И каково было им?
— Я давно поклялась, что никогда никому не стану обузой…
Слыша себя, я осознаю, хоть и поздно, что в голосе моем слишком много жалости к себе, в нем слышится упрек. Но они попадаются, как рыба на приманку.
— Нет, не надо так думать. Мы не говорили, что ты нам в тягость.
— Марв просто имел в виду… То есть я имела в виду…
Мне стыдно, что я опять завела старую проверенную песню. И все же — я не Марвин. Я не стремлюсь, как он, во что бы то ни стало поддерживать мир. Я не согласна с таким решением и не дам им продать мой дом, мой собственный дом.
— Я не хочу продавать дом, Марвин. Не хочу.
— Хорошо, — говорит он. — Забудь.
— Забудь?! — кричит Дорис, и голос ее пронзает воздух, как штопальная игла, толстая и острая.
— Ради Бога, прекратите, — говорит Марвин, и мы с Дорис чувствуем его отчаяние. — Не могу больше слушать крик. Поживем — увидим. А пока вопрос закрыт. Пойду посмотрю, что по телевизору.
И он уходит в свою комнату, в свою темную лисью нору — это его укрытие от внешнего мира, где он сморит на мерцающие картинки и забывает обо всех заботах. Мы с Дорис заключаем временное перемирие.
— Мама, я на вечернюю службу. Может, вы со мной? Вы уже давненько в церкви не были.
Дорис очень религиозна. Говорит, что находит в религии утешение. Священник у них пухлый и розовощекий — если бы он встретился лицом к лицу с Иоанном Крестителем и увидел своими глазами, как тот бредет по пустыне, весь в лохмотьях, засовывая в пересохший рот мертвую саранчу, и как горит его взгляд ожиданием Нового Царства, он упал бы в обморок. Впрочем, то же, вероятнее всего, сделала бы и я.
— Не сегодня, спасибо. Может быть, на следующей неделе.
— Я хочу попросить его, чтобы он вас навестил. Священника, мистера Троя.
— Через недельку-другую. Последнее время мне не очень-то хочется разговаривать.
— Да вам и не придется много разговаривать. Он ужасно милый. Пару слов скажет, а как бальзама на душу нальет.
— Спасибо, Дорис. Но нет, не на этой неделе, если ты не против.
Деликатность дается мне сейчас тяжелее всего. Как мне донести до нее, что холеный мистер Трой ничего не добьется своим шепотом и только потратит время впустую? Дорис полагает, что в преклонном возрасте присущая всем с рождения набожность должна проявляться — будто это страховка, по которой наступает срок выплат. Я не могу ничего объяснить. Кто меня поймет, даже если я сделаю над собой усилие и попытаюсь? Мне уже за девяносто, и цифра эта представляется мне совершенно случайной и невозможной, ибо, когда я смотрю на себя в зеркало и заглядываю внутрь своей меняющейся оболочки, то вижу глаза Агари Карри, те же темные глаза, которые я видела в зеркале всю свою жизнь, с самого раннего детства. Я никогда не носила очков. И сейчас мои глаза еще неплохо видят. Глаза меняются меньше всего. У Джона глаза были серые, и почти до самого конца они оставались для меня теми же глазами мальчишки — все то же скрытое радостное ожидание, как будто в глубине души он верил, что даже супротив всякой логики непременно произойдет что-то замечательное.
— Приглашай своего мистера Троя, если уж ты так хочешь. На следующей неделе, возможно, я смогу с ним поговорить.
Довольная, она уходит в церковь — наверное, помолиться за меня, а может быть, за себя или за Марвина, уставившегося на свои эпилептические картинки, а может, просто помолиться.
II
И вот мы сидим друг напротив друга: маленький священник, словно сошедший со страниц известной книги, смущенный и по-юношески стеснительный, и я, побитая жизнью цыганка, которой уже не до танцев с ягодами рябины в волосах[4]. Сегодня теплый весенний день, и мы сидим за домом в саду, пожелтевшем от цветков форзиции. Не перестаю удивляться, как рано зацветают здесь кустарники — растительность побережья до сих пор кажется мне чудом природы в сравнении с поздней весной и упрямо не желавшим сходить снегом прерий.
