Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение
Хорст Шнайдерайт уткнул лицо со сросшимися бровями в записную книжку. Лоб, на который спадала черная прядь, хмурился. Шнайдерайт был, видимо, закален; несмотря на холод октябрьского вечера и дувший в щели барака пронизывающий ветер, он скинул на стул куртку и сидел в одной тенниске с короткими рукавами. Обнаженные жилистые руки лежали на столе. Мускулы были сильно развиты до самых запястий, удивительно тонких и изящных.
Хольт не мог оторвать взгляда от освещенных свечой рук Шнайдерайта, больших, узких, с тонкими пальцами. Ладони в трещинках и мозолях. Но на тыльной стороне проступала сеть голубых жилок, отчего руки казались сильными и чуткими. Шнайдерайт что-то писал и так напряженно держал карандаш, что кровь отлила из-под ногтей и концы большого и указательного пальцев побелели до сустава. Хольт глядел на эту неловкую старательность первоклассника. Но вот Шнайдерайт отложил карандаш и расправил онемевшие пальцы.
— Агитвечер. Значит, первое отделение политическое, — сказал он густым своим басом. — Сейчас главное — единство рабочих. Докладчики нам ни к чему, сами сообразим.
— Не будешь же ты делать доклад на вечере, — вмешалась Гундель, — все разбегутся, а мы должны привлечь народ. — Она повернулась к Хольту: — Ведь правда?
Ему не хотелось, чтоб его втягивали в разговор, и он неопределенно мотнул головой.
— Кто разбежится? — спросил Шнайдерайт. — И что значит «все»? Может, пяток сонливых обывателей и сбежит! Что ж, по-твоему, революционные пролетарии не станут слушать мой доклад?
— Это агитвечер, и никакого доклада не будет! — заявила Гундель так непреклонно, что Хольт с изумлением взглянул на нее.
Шнайдерайт положил конец спору.
— Тогда давайте сперва обсудим второе отделение, — сказал он.
— Что-нибудь повеселее, — потребовал паренек в кепке.
— Погоди, — прервал Шнайдерайт. — Что у нас уже готово?
— Один номер вылетает за другим, — сказала Гундель. — Скоро вообще ничего не останется.
Шнайдерайт отшвырнул карандаш;
— Если так пойдет дальше, мы и за пять лет программы не составим.
— А что делать, если нет ничего? — сказала девушка в очках.
— Нет ничего? — запальчиво воскликнул Шнайдерайт. — Да если б все было, тогда это не фокус!
— Чего ты кипятишься? — попыталась его успокоить Гундель.
— А как же не кипятиться! — возразил Шнайдерайт. Он с шумом отодвинул стул и стал большими шагами из угла в угол мерить барак. — Что за малодушие! Меня это просто бесит! Послушала бы моего отца; вот это были люди! Безработные, со жратвой не лучше нашего, насчет денег и говорить нечего, а они агитируют по дворам, да еще изволь прятать под куртку дубину, потому что на улице тебя поджидают штурмовики…
— Никакое не малодушие, — сказала Гундель. — Иди-ка лучше сядь!
Шнайдерайт послушно сел.
И снова Хольту показалось, будто от Шнайдерайта исходит какая-то грозная, подавляющая сила, которая ему глубоко чужда. Что ему, Хольту, здесь нужно? Что общего у него с этими людьми?
Гундель подтолкнула его локтем.
— Ты что, не слушаешь? Ты ведь учился в гимназии. Не знаешь какое-нибудь стихотворение Гейне, кроме «Ткачей»?
— Гейне? — повторил он и покачал головой. — Гейне же был запрещен.
Шнайдерайт поднял голову, взглянул на Хольта и опять принялся писать.
— Да, конечно, — сказал он. — Гейне был запрещен!
Хольт молча откинулся на спинку стула. Он чувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— Что-нибудь повеселее! — настаивал паренек в кепке; у него был ворох предложений, не всегда понятных Хольту, которые Шнайдерайт выслушивал, недовольно постукивая карандашом по бумаге. — «Чикагский любительский хор» или «Последний срок»… А то еще «Бабушкина ржавая зубная щетка». Это делается так…
Хольт скривил рот. Он знал этот заезженный номер, которым пробавлялись на казарменных вечеринках. Шнайдерайт засмеялся. Неужели ему нравится?
— Не надо! — вырвалось у Хольта, когда Шнайдерайт уже хотел записать номер. — «Щетку» знает всякий, кто побывал в казармах. — Хольт смущался и от смущения говорил излишне резко.
Шнайдерайт, правда, перечеркнул написанное, но зачем, прямо глядя Хольту в лицо, сказал:
— Ты уж извини, я этого знать не мог. Когда ты был в казарме, я сидел в тюрьме.
Хольт почувствовал руку Гундель на своем локте. Хочет его успокоить. Легким движением плеча он высвободил локоть. И когда немного погодя вместе со всеми вышел на улицу, сухо простился с ней.
— Всего доброго.
Вдоль тротуара чеканным шагом шел патруль, два советских солдата с нарукавными повязками и с автоматами на груди. Хольт вздрогнул. Громко и учащенно забилось сердце. Но они не обратили на него внимания, ничего ему не сделали, война кончена… Хольт остановился и пропустил их вперед. Потом свернул в первый же переулок.
Среди развалин ему бросился в глаза ярко освещенный подъезд, поблизости слонялось несколько темных фигур. Танцзал Неймана. Из окон на усыпанный обломками двор падал свет. Танцзал Неймана, Генри Козински и его джаз. По понедельникам «Вдовий бал»…
— Сигарет? — подскочил к Хольту подросток. Штанины широкого матросского клеша болтались вокруг его худеньких щиколоток. — Особая смесь, два пятьдесят!
Хольт пересек двор. В вестибюле взглянул на часы. Десять. До комендантского часа оставался еще час. За вход с него взяли пять марок.
Из душного, прокуренного зала на Хольта обрушился рев труб и кваканье саксофона. Под качающимися фонариками и пестрыми бумажными гирляндами по паркету взад и вперед толклась многоликая толпа.
Хольт отыскал свободный стул. За столиком сидели три девушки. Одна подпевала музыкантам:
— «…черная пантера… и разверзся ад…» — К нему повернулась улыбающаяся маска. — Вы не танцуете?
Он сидел в неестественно-застывшей позе, слегка откинув голову и сжав губы, и сквозь полог табачного дыма глядел на фонарик. По понедельникам «Вдовий бал». Хольт поднялся. Рядом с эстрадой была дверь в соседнее помещение — бар «Вечный покой». Хольт протолкался к стойке. За малюсенькую стопочку какого-то зеленого пойла с него содрали уйму денег. Хольт выпил. Купил пяток сигарет. Он курил и пил. Шум отступил куда-то, воздух прояснился, огни загорелись ярче. Хольт глядел на лампочку, пока у него перед глазами не пошли радужные круги. К чему зря тратить время на раздумья, ведь жив, а мог бы давно сгнить под развалинами! Хольт протискался сквозь толпу обратно в зал. Поглядел на девушек. Ты еще ничего не видел, по-настоящему и не жил! Только все искал жизнь в приключениях, на войне, в смерти, а найти так и не нашел! Хольт пропил все отцовские деньги. Напился основательно. Но вот кончился последний танец, и все ринулись к выходу. Через несколько минут — комендантский час. Людской поток выплеснул Хольта на улицу.
И вот он сидит в своей мансарде, не зная толком, как попал домой, сидит на табуретке, прислонясь спиной к стене, в распахнутом френче. Он не слышал стука. Руки в карманах, ноги вытянуты. Он осоловело глядит на Гундель. Пытается встать и не может, хмельная волна поднимает его с места и швыряет обратно на табурет.
— Откуда явился? — И объясняет, еле ворочая языком: — Из бара «Вечный покой»… — Поднимает руку и обводит вокруг: — Та же тоска, что и здесь… — И с неудавшейся ухмылкой: — Так сказать, последнее прибежище…
— Ложись спать! — говорит Гундель. И вдруг кричит: — Как тебе не стыдно!
Хольт тупо на нее смотрит.
— Этот Готтескнехт… — мямлит он. — Я ничего не знаю, я ничем не могу вам помочь… А вот проповедовать идейную полемику — это он может! Все мы поражены слепотой… А вы, — говорит он и неуверенно тычет пальцем в Гундель, — все вы в вашем бараке одна шайка-лейка…
— Замолчи! Сейчас же ложись спать!
Он встает, кое-как стаскивает с себя френч и валится на кровать. Волна подхватывает его и сбрасывает в пропасть. Он мгновенно засыпает.
4
Вечно эти общие ужины в зале совещаний, эти заседания за едой! Тебя же все это не касается, нет тебе до этого никакого дела, просто тошнит! А сегодня еще и Шнайдерайт сюда пожаловал. Доктор Хаген любезничает с Гундель, а она мечется, ищет банку — поставить какой-то веник — траву с перистыми листьями и желтыми ягодами, где она только ее откопала? Вот уселась рядом с отцом; что это, Шнайдерайт подсаживается к ней, да еще делает вид, будто так и надо. И конечно, они опять толкуют о своем агитвечере, о чем же еще, а фрау Томас преподносит очередную новость, нет, на сей раз настоящую сенсацию: «Зубного врача Бормана знаете? Ну, того, что живет на Бадштрассе? Неужто не знаете?» — «Зубной врач и с фамилией Борман, надо же! — качая головой, говорит Хаген. — Ха-ха-ха, вот уж действительно nomen est omen.[2] Так что же с ним стряслось?» — «Кокнули его, прикончили, убили, вот страх-то, правда? Говорят, бандиты забрали у него на квартире три полных мешка золота в слитках, а на слитках штемпеля Рейхсбанка!» — «Золото в слитках? Что за чушь! Русские все подчистую выгребли, здесь днем с огнем не сыщешь золота в слитках!» Бернгард прав, откуда здесь быть золоту в слитках! Трофеи, репарации… А вот забасил Шнайдерайт: «…Советскому Союзу даже в малой доле не возмещены огромные разрушения…» Фрау Томас обиженно: «Нет, было золото в слитках, было, сестра слышала от старика Тиле, он живет рядом с братом зубного врача». — «Ну ладно, золото так золото, а теперь, как говорится, приятного аппетита!» На первое и на второе пустая баланда из сушеных овощей с примешанной для густоты тертой картошкой, доктора Бернгарда даже передергивает. «Помои какие-то!» Видать, не голоден, у него, говорят, три десятка кроликов. «В Крейцнахском лагере были бы рады таким помоям!» Шнайдерайт одобрительно кивает, а на что оно мне, его одобрение! «Вы думаете, русские лучше кормили?» Ну вот, обрадовал Бернгарда. Тут что ни скажи, кто-нибудь да будет злорадствовать, уж лучше держать язык за зубами. Опять Шнайдерайт забасил, целый доклад читает, он же не у себя в бараке: «…фашисты уничтожили все посевы…» Как будто никто этого не знает! Две ложки жареного картофеля, и бас смолкает, а ест-то как! Тарелка в левой руке, нож в правой, и ест с ножа! Чай из листьев ежевики; все достают сигареты и трубки. Мюллер слова еще не сказал, сунул в рот окурок сигары и делает знак фрейлейн Герлах — пусть приготовит блокнот для стенограммы. От ее карандашей и так уже остались одни огрызки. Самое время исчезнуть, «…может, соблаговолите исчезнуть?» Что? Что сказал Бернгард? «Молодой человек, — обращается Бернгард к Шнайдерайту, — не соблаговолите ли исчезнуть? Мы будем обсуждать внутризаводские дела, посторонних они не касаются!» Ну, уж это чересчур… Посмотрим, посмотрим! Мюллер глядит на Бернгарда, отводит взгляд и спокойно говорит: «Товарищ Шнайдерайт — председатель производственного совета и, как представитель рабочих, будет теперь участвовать во всех наших совещаниях». Исчерпывающее объяснение. «Что вы этим хотите сказать?» Уж не собирается ли Бернгард спорить с Мюллером? «Вам требуется подкрепление? Что касается производственного совета, я лично не нуждаюсь ни в каких производственных советах и вообще не нуждаюсь в советах, я сам себе советчик, предоставляю другим получать советы из Москвы…» — «Перестаньте молоть вздор!» Отец рассердился не на шутку. «Вздор? Этак, господа, сюда завтра явятся печник, вахтер да любая уборщица!» Это Бернгард крепко, но тут он перегнул. Правда, Шнайдерайта не мешает проучить; ведь надо же так нахально усесться рядом с Гундель! «Господа! До порога и ни шагу дальше! — красноречивый жест большим пальцем через плечо на дверь. — То, что мы здесь говорим и решаем, вас, молодой человек, никак не касается, а потому либо вы сейчас же отсюда исчезнете, либо…» — «Либо?» По лицу Шнайдерайта видно, что он и не помышляет уходить. «Либо исчезну я». Черт побери, Бернгард не шутит, он встал, застегивает куртку на все пуговицы. «Решайте, господа, однако подумайте, кто вам нужнее: я или вон тот товарищ». Молчание. Все против Бернгарда; он не должен им уступать, посмотрим, кто сильней. А Гундель схватила Шнайдерайта за руку, будто хочет его защитить. Неужто стул рядом с Гундель так и не освободится? Надо поддержать Бернгарда, кивнуть ему, что ли; подбодрю его, пожалуй. Да, он заметил. Но тут вмешивается Мюллер, моргает Шнайдерайту, задумчиво трет подбородок, спокойно говорит: «Нам без вас туговато будет, господин Бернгард, но если вы это всерьез, что ж, не смеем вас удерживать». Сражен! Бернгард сражен. Оцепенел. Почти со стоном: «Это что значит, вы меня увольняете?» Да он попросту глуп! «Хватит! — Отец потерял терпение, хлопает ладонью по столу. — Хватит глупостей! Никто не собирается вас увольнять. Это вы грозились уйти, если председатель производственного совета не выйдет из комнаты, а он отсюда не уйдет, понимаете? Никто не примет ваш ребяческий ультиматум, да это и не в нашей власти — приказывать производственному совету. Ну как, дошло до вас наконец?» — «Что вы так кричите? — Это уже отступление. — Я прекрасно вас слышу, незачем кричать!» Ну вот, Бернгард опять сел на место. Да, ему неловко, очень, должно быть, неловко делать вид, будто ничего не случилось, как ни в чем не бывало открыть записную книжку и брюзгливо сказать: «Может быть, приступим наконец!» А Блом простодушно, во всю глотку хохочет. Он еще не знает Бернгарда! Злобный взгляд Бернгарда. Блом испуганно притих. А Шнайдерайт сидит рядом с Гундель, разве что побледнел чуть-чуть, но держится даже увереннее, чем обычно. Он не вышел посрамленный из комнаты, нет, никто не вправе вышвырнуть его отсюда — вот что ясно написано у него на лице.
