Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
Видимо, по договоренности, шествие проходило при абсолютном молчании. Это исполнялось с невообразимым драматизмом, даже на балконах организаций и учреждений, с которых смотрели на нас, забивших битком одиннадцать кварталов главного проспекта. Одна сеньора шептала рядом со мной молитву сквозь зубы. Мужчина рядом посмотрел на нее удивленно:
— Сеньора, прошу вас!
Она издала стон извинения и зажала себе рот. В моем горле комом стояли невыплаканные слезы от сдержанности шагов и дыхания толпы в сверхъестественной тишине. Я пришел безо всяких политических убеждений, привлеченный любопытством к молчащей толпе, и внезапное волнение, сдерживаемое мной рыдание, застало меня врасплох. Выступление Гайтана на площади Боливара, с балкона Городской счетной палаты было траурной речью пугающей эмоциональной силы. Вопреки мрачным прогнозам его собственной партии он закончил рискованным призывом: «Ни слова в одобрение!»
Таким был «марш тишины», самый эмоциональный из тех, что были в Колумбии. Впечатление, которое осталось в тот исторический вечер между сторонниками и врагами, было таково, что выборы Гайтана стали неотвратимы. И консерваторы это также знали — по степени эпидемии насилия во всей стране, по жестокости государственной полиции против безоружного либерализма и по политике выжженной земли.
Самое мрачное выражение состояния духа в стране переживали в конце недели зрители корриды на площади Боготы, когда присутствующие бросились с трибун на арену, возмущенные покорностью быка и бессилием тореро убить его. Возбужденная толпа разделала живого быка. Многие журналисты и писатели, которые пережили тот кошмар или узнали о нем по рассказам, истолковали его как ужасающий признак животного бешенства, которым заболела наша страна.
В обстановке высокого напряжения 30 марта в четыре с половиной часа вечера в Боготе открылась Девятая панамериканская конференция. Город был возбужден и самим событием, и невероятной ценой на входные билеты, и помпезной эстетикой министра иностранных дел Лауреано Гомеса, который в силу своей должности возглавил конференцию. На ней присутствовали министры иностранных дел всех стран Латинской Америки и видные деятели эпохи. Самые знаменитые колумбийские политики имели честь быть приглашенными, единственным и заметным исключением стал Хорхе Эльесер Гайтан, исключенный, без сомнения, согласно очень показательному запрету Лауреано Гомеса и, возможно, еще некоторых руководителей-либералов, которые его проклинали за нападки на олигархов обеих партий. Полярной звездой конгресса был генерал Джордж Маршал, представитель Соединенных Штатов, великий герой недавно прошедшей Мировой войны, с ослепительным блеском киноартиста управляющий восстановлением Европы, разгромленной войной.
Однако в пятницу 9 апреля Хорхе Эльесер Гайтан стал человеком дня в новостях, потому что он добился оправдательного приговора лейтенанту Хесусу Марии Кортесу По-веда, обвиняемому в убийстве журналиста Эудоро Галарса Оссы. Торжествующий, он приехал в свою адвокатскую контору на многолюдный перекресток улицы Септима и проспекта Хименес де Кесада немного раньше восьми часов, несмотря на то что находился в суде до раннего утра. У него были запланированы несколько встреч на ближайшее время, но он сразу же принял предложение Плинио Мендоса Нейра пообедать немного раньше часа дня в компании семи личных друзей и политиков, которые приехали в его офис поздравить с победой на суде, о которой журналисты ничего не написали. Среди них был и его личный врач Педро Элисео Крус, который к тому же входил в его политическую свиту.
Как-то я сел обедать в столовой пансиона, в котором жил, меньше чем за три квартала до того неспокойного округа. Мне еще не подали супа, как Вилфридо Матье вырос передо мной будто из-под земли и замер в испуге возле стола.
— Конец стране, — сказал он мне. — Только что у «Эль Гато негро» убили Гайтана.
Матье был примерным студентом факультета медицины и хирургии, родом из Сукре, которого, как и прочих жителей пансиона, обуревали дурные предчувствия. Всего лишь за неделю до этого он объявил нам, что убийство Хорхе Эльесера Гайтана — неизбежное и самое страшное по своим разрушительным последствиям событие. Но это уже не произвело ни на кого впечатления, потому что стало очевидным.
На одном дыхании я стрелой пересек проспект Хименес де Кесада и прибежал, задыхаясь, к кафе «Эль Гато негро», почти на угол с Седьмой улицей. Раненого только что увезли в Центральную больницу, примерно в четырех кварталах оттуда, все еще живого, но без надежды на спасение. Несколько человек окунали свои платки в лужу теплой крови, чтобы сохранить их как исторические реликвии. Одна женщина в черной шали и альпаргатах, какие во множестве и дешево продавались в тех краях, прорычала, сжимая платочек, пропитанный кровью:
— Сукины дети, они его убили!
Команда чистильщиков обуви, вооруженных своими деревянными ящиками, пыталась разбить ударами металлические ставни аптеки «Нуэва Гранада», где несколько полицейских в карауле закрыли преступника, чтобы защитить его от возбужденной толпы. Один мужчина, высокий и одетый, как денди, в безупречный серый костюм, будто собрался на свадьбу, подстрекал их расчетливыми выкриками. Испуганный владелец аптеки поднял стальные жалюзи из страха, что аптеку подожгут от этих выкриков. Поддавшись панике перед возбужденной толпой, которая бросалась на него, преступник вцепился в полицейского.
— Господин полицейский, — молил он почти без голоса, — не оставляй, меня же убьют.
Я никогда не смогу забыть его. У него были взъерошенные волосы, двухдневная борода и мертвенно-бледное лицо с застывшим в глазах ужасом. Одет он был в изношенный костюм из коричневого сукна в вертикальную полоску с лацканами, оторванными в первом же столкновении с толпой. Он появился на мгновение, но остался в памяти навсегда. Чистильщики обуви ударами ящиков выхватили его у полицейских и забили ногами насмерть. Когда его опрокинули на землю, он потерял ботинок.
— Во дворец! — выкрикнул приказание человек в сером костюме, так и оставшийся неизвестным. — Во дворец!
Самые возбужденные подчинились. Схватили окровавленное тело за лодыжки и потащили его по Седьмой улице до площади де Боливар, между электрических трамваев, вставших после получения вести о событиях, выкрикивая воинственные ругательства правительству. Те, кто видел обезображенный побоями, в разодранной в клочья одежде труп на мостовой, издавали с тротуаров и балконов одобрительные крики и аплодисменты. Многие присоединялись к шествию, которое меньше чем за шесть кварталов достигло размеров и экспансивной силы военного наступления. На убитом теле остались только исподнее и один ботинок.
Площадь де Боливар была реконструирована совсем недавно. Она была огорожена и уже не имела того пафоса исторических пятниц с безвкусными деревьями и примитивными статуями новой официальной эстетики. В Национальном Капитолии, где десятью днями ранее проходила панамериканская конференция, депутаты ушли обедать. Посему толпа проследовала к президентскому дворцу, также не охраняемому. Там бросили то, что осталось от трупа, — из всей одежды на нем были лишь лохмотья исподнего, левый ботинок и почему-то два галстука, повязанных на горле. Через несколько минут на обед прибыли президент Марьяно Оспина Перес с супругой после торжественного открытия животноводческой выставки в городке Энгатива. До этого момента они не знали новости об убийстве, потому что радио в президентском автомобиле было выключено.
Я задержался на месте преступления чуть более десяти минут, пораженный той быстротой, с которой версии свидетелей меняли форму и смысл до тех пор, пока не потеряли всякую схожесть с действительностью. Мы находились на перекрестке проспекта Хименес и улицы Септима в самый многолюдный час, в пятидесяти шагах от «Эль Тьемпо». Тут мы узнали, что когда Гайтан выходил из своего офиса, его сопровождали Педро Элисио Крус, Алехандро Вайехо, Хорхе Падийа и Плинио Мендоса Нейра, военный министр в первом правительстве Альфонсо Лопеса Пумарехо. Именно он пригласил их на обед. Гайтан вышел из здания, в котором находился его офис, без всякой охраны, окруженный плотной группой друзей. Прямо на ходу Мендоса взял его за руку, отвел на один шаг вперед остальных и сказал ему:
— То, что я хотел бы сказать тебе, — это глупость.
Он больше не смог ничего сказать. Гайтан закрыл лицо рукой, и Мендоса услышал первый выстрел, прежде чем увидел напротив них человека, который с хладнокровием профессионала прицелился и трижды выстрелил в голову лидера из револьвера. Через минуту говорили уже о четырех беспорядочных выстрелах, а может быть, о пяти.
Приехавшие Плинио Апулейо Мендоса со своим отцом и двумя родными сестрами, Эльвирой и Розой Инесой, застали Гайтана неподвижно лежащим на тротуаре, а через минуту его отвезли в больницу.
