Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
Приехавшие Плинио Апулейо Мендоса со своим отцом и двумя родными сестрами, Эльвирой и Розой Инесой, застали Гайтана неподвижно лежащим на тротуаре, а через минуту его отвезли в больницу.
«Он мне сразу показался мертвым, — рассказал мне Мендоса годы спустя. — Он был словно величественная статуя с огромной печалью в открытых и неподвижных глазах, неподвижно лежащая на тротуаре рядом с небольшим пятном крови». В смятении его сестры подумали, что их отец тоже убит, и были оглушены тем, что Плинио Апулейо посадил их в первый проходящий трамвай, чтобы увезти как можно Дальше от места происшествия. Но водитель мгновенно сообразил, в чем дело, бросил фуражку на пол и остановил трамвай посреди улицы, чтобы присоединиться к бунту.
Спустя мгновение этот трамвай стал первым, который опрокинула обезумевшая толпа.
Расхождения в версиях о количестве и роли главных действующих лиц были безнадежными, и один свидетель даже утверждал, что стреляли трое по очереди, а другой говорил, что настоящий убийца растворился в мятежной толпе и впрыгнул на ходу в трамвай. Также то, что Мендоса Нейра хотел сказать Гайтану, когда взял его за руку, было всего лишь просьбой, чтобы ему разрешили создать институт для обучения профсоюзных лидеров. Как пошутил его тесть несколькими днями ранее: «Учебное заведение для преподавания философии водителям». Он так и не досказал свою просьбу, как раздался первый выстрел.
И пятьдесят лет спустя у меня перед глазами стоял образ человека, отпечатавшийся в моей памяти навсегда, того, что подстрекал толпу у аптеки, но я не нашел упоминаний о нем ни в одном из бесчисленных свидетельств, которые я прочитал об этом дне. Я его разглядел очень близко: превосходный костюм, алебастровую кожу и точную выверенность его действий. Он настолько привлек мое внимание, что я внимательно рассматривал его, пока его не увезли на почти новом автомобиле, так быстро, словно они забирали труп убийцы. С тех пор он был вычеркнут из исторической памяти. Но не из моей. Даже многие годы спустя, когда я работал журналистом, меня пронзила неожиданная мысль: тогда убили ложного убийцу, чтобы скрыть настоящего.
В гуще тех беспорядочных волнений находился кубинский студенческий лидер Фидель Кастро, двадцати лет, делегат от Гаванского университета на конгрессе студентов, устроенном как демократический ответ панамериканской конференции. Он приехал примерно за шесть дней до этого, в компании Альфредо Геварры, Энрике Овареса и Рафаэля дель Пино — как и он, учащихся кубинских университетов, — и одним из его первых действий было добиться свидания с Хорхе Эльесером Гайтаном, которым он восхищался. За два дня он увиделся с Гайтаном, и тот назначил ему встречу на следующую пятницу. Гайтан лично сделал запись об этой встрече в своем ежедневнике на письменном столе на листке, соответствующем дате 9 апреля: «Фидель Кастро, 2 часа дня».
Фидель сам рассказывал в различных кругах и по разным случаям и упоминал в бесчисленных воспоминаниях, что мы поведали друг другу на протяжении нашей долгой дружбы, он узнал новость о преступлении, когда бродил по окрестностям, чтобы не опоздать на встречу и прийти ровно в два часа. Неожиданно его настигли первые волны неистовства толпы и общий крик:
— Гайтана убили!
Фидель Кастро не упоминал в своем отчете, даже более позднем, что встреча никоим образом не могла состояться раньше четырех или пяти часов из-за неожиданного приглашения на обед, которое Мендоса Нейра сделал Гайтану.
Больше никого не допускали к месту преступления. Движение транспорта было прервано, а трамваи опрокинуты, так что я направился в пансион заканчивать мой обед, но тут учитель Карлос Г. Пареха заслонил мне проход в дверь и спросил, куда я иду.
— Я иду обедать, — сказал я ему.
— Ты обалдел, — сказал он со своим неисправимым Карибским красноречием. — Как же ты вздумал обедать, когда только что убили Гайтана?
Не дав времени опомниться, он велел мне выйти из университета и встать во главе протестующих студентов. Странно, что я сделал все наоборот. Я пошел по улице Септима на север, в противоположном направлении от бушующей толпы, которая кинулась на угол улиц, где произошло преступление, — снедаемая то ли любопытством, то ли печалью, то ли гневом. Университетские автобусы, управляемые разгоряченными студентами, возглавляли шествие. В парке Сантандер, в ста метрах от места преступления, служащие спешно закрывали двери отеля «Гранада» — самого роскошного в городе, — где на эти дни остановились некоторые министры иностранных дел и выдающиеся деятели, приглашенные на панамериканскую конференцию.
Новые толпы бедняков с явными воинственными намерениями стекались со всех углов. Многие приходили вооруженными мачете, только что украденными при первых ограблениях магазинов, и жаждущими пустить их в ход. У меня не было ясных представлений о возможных последствиях преступления, и я был больше в ожидании обеда, чем бунта, так что я снова повторил путь до пансиона. Поднялся вприпрыжку по лестнице, убежденный, что мои политизированные друзья находятся в боевой готовности. Но нет: в столовой никого не было, а мой родной брат и Хосе Паленсия, которые жили в соседней комнате, пели с другими друзьями в дормиторий.
— Гайтана убили! — крикнул я.
Они знаками показали, что уже знают об этом, но их оживление было скорее веселым, чем похоронным, и они не прервали пения. Затем мы сели обедать в пустой столовой, убежденные, что там не случилось ничего особенного, пока кто-то не прибавил громкость радио, чтобы заставить нас, равнодушных, послушать.
Карлос Г. Пареха, подтверждая подстрекательство к бунту, в которое втягивал меня часом ранее, объявил по радио о создании революционной хунты правительства, объединившей выдающихся левых либералов, среди которых самым известным был писатель и политик Хорхе Саламея. Его первым распоряжением стало учреждение исполнительного комитета, спецподразделения национальной полиции и всех управляющих органов для революционного государства. Затем говорили другие участники хунты, каждый раз выдвигая безрассудные лозунги.
При всей торжественности момента я сразу подумал об отце, как он воспринял известие о том, что его двоюродный брат,' непреклонный реакционер стал главным лидером революции левого крыла.
Хозяйка пансиона была удивлена количеством имен, связанных с университетами, и тем, что они ведут себя не как преподаватели, а как невоспитанные студенты. Достаточно было прокрутить две цифры на шкале, чтобы услышать голос совсем другой страны. На Национальном радио либералы, занимающие посты в правительстве, призывали к спокойствию, на других произносили торжественную речь против коммунистов, верных Москве, между тем как самые высокие руководители официального либерализма, встретившись с угрозой уличных войн, пытались покинуть президентский дворец, чтобы заключить соглашательский союз с правительством консерваторов.
Пока мы сидели в замешательстве от этой сумасшедшей путаницы, сын хозяйки вдруг крикнул, что здание горит. Действительно, из щели в стене из каменной кладки в глубине помещения повалил черный и густой дым и начал заполнять воздух дормиториев. Он шел, без сомнения, из управления, прилегающего к пансиону, — его подожгли манифестанты, но стена оказалась довольно прочной, чтобы сдержать огонь. Мы одним махом спустились по лестнице и увидели, что город охвачен войной. Неистовые грабители выбрасывали через окна Управления все, что находили в служебных помещениях. Воздух был наполнен дымом пожаров, и потемневшее небо казалось зловещим траурным покровом. Обезумевшие толпы, вооруженные мачете и всякого рода ножами, украденными в магазинах скобяных изделий, и присоединившиеся к ним взбунтовавшиеся полицейские врывались и поджигали лавки на улице Септима и в соседних проулках. Одного взгляда было достаточно, чтобы осознать, что ситуация вышла из-под контроля.
Мой родной брат опередил мою мысль криком:
— Дерьмо, печатная машинка!
Мы добежали до ломбарда, который еще не тронули, окна были надежно закрыты железными решетками, но машинки не было на месте, где она всегда стояла. Мы не тревожились, думая, что в следующие дни сможем ее выкупить, вернуть, даже не поняв, что после такой колоссальной катастрофы больше не будет обычных «следующих дней».
Военный гарнизон Боготы ограничился тем, что взял под защиту официальные центры и банки, и никто не охранял общественный порядок. Многие из высших полицейских чинов с первых же часов укрывались в пятой дивизии, и многочисленные рядовые полицейские последовали за ними, нагруженные оружием, подобранным на улицах. У некоторых из них были красные повязки мятежников на рукавах, они стреляли залпом из винтовок так близко от нас, что отдавало эхом у меня в груди. С того дня я убежден, что винтовка может убить одним звуком выстрела.
