Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
По возвращении из ломбарда мы увидели опустошенный в мгновение ока торговый центр на Восьмой улице, самый богатый в городе. Изящные ювелирные изделия, английское сукно и шляпы с Bond Street, которыми студенты с побережья любовались в недостижимых витринах, теперь красовались в руках сброда на виду у безучастных солдат, которые охраняли иностранные банки. Двери разграбленного ресторана «Сан Марино», куда мы никогда не могли себе позволить зайти, теперь были открыты, и впервые вход не загораживали официанты в смокингах, которые прежде всегда препятствовали войти студентам с побережья.
Некоторые из тех, кто выносил ворохи изысканной одежды и большие рулоны ткани на плече, сбрасывали их посреди улицы. Я поднял один, даже не подумав, что он настолько тяжелый, и вынужден был скрепя сердце его оставить. Повсюду мы натыкались на бытовую технику, брошенную на тротуарах, и было непросто передвигаться среди бутылок виски дорогих марок и разного рода экзотических напитков, которым беспорядочные толпы отсекали горлышки ударами мачете. В одном дорогом магазине одежды мой брат Луис Энрике с Хосе Фаленсия наткнулись на остатки разграбленного товара, среди которых был костюм небесно-голубого цвета из очень хорошего сукна, размера в точности как у моего отца; он потом носил его на протяжении многих лет, надевая только по торжественным случаям.
Единственным судьбоносным трофеем была папка из телячьей кожи из чайного салона, самого дорогого в городе, которая мне пригодилась, чтобы носить под мышкой мои рукописи, в ночных скитаниях последующих лет, когда мне негде было спать.
Я шел с группой, которая пробивала себе дорогу по улице в направлении Капитолия, когда залпы картечи смели первых, кто показался на площади де Боливар. Рухнувшие посреди улицы убитые и раненые внезапно остановили наше движение, и один умирающий, залитый кровью, который ползком вылез из груды тел, ухватил меня за штанину и выкрикнул душераздирающую просьбу:
— Юноша, ради Божьей любви, не оставляй меня умирать!
Я убежал, охваченный ужасом. С тех пор я научился оставлять в прошлом иные кошмары, свои или чужие, но ни на секунду не забыл глаза того смертельно раненного в всполохах пожаров. Потом меня поразило, что ни на секунду тогда меня не посетила мысль, что я и мой родной брат, мы могли погибнуть в том беспощадном аду.
После трех часов дня пошел проливной дождь, а после пяти начался библейский потоп, который потушил много небольших пожаров и немного загасил пыл бунта. Оказавшийся неспособным противостоять ему немногочисленный гарнизон Боготы справился по частям с неистовством улиц. Только после полуночи он был усилен чрезвычайными войсками из соседних департаментов, особенно из Бойаки, за которым имелась дурная слава школы официального насилия. До тех пор радио призывало, но не сообщало информацию, так что любая новость не имела источника и узнать правду было невозможно. Свежие войска ранним утром, еще до света, довольствуясь лишь отблесками огней пожаров, начали восстанавливать опустошенный толпой торговый центр, но сопротивление еще несколько дней продолжали одинокие вольные стрелки, устроившись в башнях и на крышах домов. К этому времени убитых на улицах было уже неисчисляемое количество.
Когда мы вернулись в пансион, большая часть центра города была охвачена огнем и перекрыта импровизированными баррикадами из перевернутых трамваев и обломков автомобилей. Мы положили в чемодан немного самых необходимых вещей, и только позже я осознал, что оставил два или три черновика моих неопубликованных рассказов, словарь дедушки и книгу Диогена Лаэртского, которую я получил в награду как лучший из бакалавров, — все это так никогда и не удалось вернуть.
Единственное, что нам пришло на ум с моим родным братом, — попросить убежище в доме дяди Хуанито, всего лишь в четырех кварталах от пансиона. Это была квартира на втором этаже, с гостиной, столовой и двумя спальнями, где дядя жил с супругой и детьми Эдуардо, Маргаритой и Николасом-старшим, который одно время находился со мной в пансионе. Мы едва уместились, но у членов семьи Маркес Кабальеро было доброе сердце, чтобы организовать все не занятое ими пространство и даже столовую не только для нас, но и для других наших друзей и приятелей по пансиону: Хосе Фаленсия, Доминго Мануэль Бега, Кармело Мартинес — все они из Сукре — и других, с которыми мы были едва знакомы.
Незадолго до полуночи, когда перестал лить дождь, мы забрались на крышу, чтобы увидеть адский ландшафт города, подсвеченного углями пожаров. Вдали, двумя огромными тенями на небе, застланном дымом, возвышались вершины гор Монсеррате и Гваделупа. Сквозь мрачный туман я все еще видел лицо умирающего, который полз за мной, моля о помощи.
Уличная охота стихла, и в страшной тишине слышались только рассеянные выстрелы бесчисленных вольных стрелков, разбросанных по всему центру, и грохот армии, которая мало-помалу уничтожала всякие следы сопротивления, вооруженного или невооруженного, чтобы утвердить свою власть в городе. Впечатленный видениями смерти, дядя Хуанито выразил в одном вздохе общее ощущение:
— Бог мой, это кажется сном!
По возвращении в гостиную я рухнул на диван. Официальные радиостанции, контролируемые правительством, живописали картину воцаряющегося спокойствия. Уже не звучали никакие речи, и невозможно было отличить официальные радиостанции от тех, которые продолжали находиться во власти мятежников, а эти было невозможно отличить от неудержимой лавины ведьминских «желтых» вестей.
Говорили, что все посольства были переполнены эмигрантами и что генерал Маршалл оставался в посольстве Соединенных Штатах под охраной почетного караула военной школы. А Лауреано Гомес спрятался там в первые же часы и вел телефонные беседы со своим президентом, пытаясь помешать ему вступать в переговоры с либералами в ситуации, которую сам Гомес считал управляемой коммунистами. Бывший президент Альберто Льерас, тогда генеральный секретарь панамериканского союза, чудом избежал смерти, будучи узнанным в своем небронированном автомобиле, после того как он покинул Капитолий, где от него требовали передачи законной власти консерваторам. Большинство делегатов панамериканской конференции в полночь уже находились в безопасном месте.
Мы слушали информацию разных радиостанций и вдруг узнали, что Гильермо Леон Валенсия, сын поэта с таким же именем, был забит камнями, а его труп подвешен на площади де Боливар.
Стало ясно, что правительство начало контролировать ситуацию после того, как армия вернула обратно радиостанции, которые находились во власти мятежников. Вместо # призывов к войне новости стремились теперь успокоить страну уверениями, что правительство владеет ситуацией, пока высокопоставленные либералы вели переговоры с президентом Республики о разделе власти пополам.
На самом деле, единственные, кто действовал логично, были коммунисты, находящиеся в меньшинстве, их экстремистов свидетели видели в гуще уличных беспорядков, они действовали, словно уличные регулировщики, направляя толпу на власть.
Либерализм, наоборот, показал, что раздроблен на две части, заявленные Гайтаном в его кампании: руководители, которые пытались вести переговоры в президентском дворце о местах во властных структурах, с одной стороны, и их избиратели, которые сопротивлялись, как могли и где могли, на башнях и на крышах, — с другой.
Первое сомнение, возникшее в связи со смертью Гайтана, было связано с личностью убийцы. Сегодня все еще нет единодушного мнения, откуда взялся Хуан Роа Сьерра, одинокий наемный головорез, который выстрелил в него посреди толпы на улице Септима. Трудно понять, действовал ли он сам по себе; судя по его интеллектуальному развитию, он вряд ли мог самостоятельно решиться на такое громкое убийство именно в тот день, в тот час, в том месте и именно таким способом.
Энкарнасьон Сьерра, вдова Роа, его мать пятидесяти двух лет, узнав по радио об убийстве Гайтана, ее политического героя, выкрасила в черный цвет свое лучшее платье, чтобы вечно носить по нему траур. Она не перестала оплакивать убитого и когда услышала, что убийцей был Хуан Роа Сьерра, тринадцатый по счету из ее четырнадцати детей. Ни один из них не закончил начальной школы, а четверо — два сына и две дочери — умерли.
Она заявила, что на протяжении примерно восьми месяцев были заметны странные перемены в поведении Хуана. Он разговаривал сам с собой и смеялся без причин, а в какой-то момент признался семье, что он является воплощением генерала Франсиско де Паула Сантандер, героя независимости страны, но родственники подумали, что это была пьяная шутка. Никто и представить не мог, что сын способен сделать кому-то плохо. Даже на работу он устраивался по рекомендательным письмам очень влиятельных людей.
