Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
Рассказы той поры, в том порядке, в каком были написаны и опубликованы в «Фин де семана», исчезли из архива «Эль Эспектадора» во время штурма и поджога издательства официально организованной бунтующей толпой 6 сентября 1952 года. Ни у меня, ни у моих самых расторопных друзей не сохранилось копий, поэтому я подумал с некоторым успокоением, что они сожжены и канули в Лету. И все же некоторые литературные приложения в провинции публиковали их в свое время без официального разрешения, другие продолжали выходить в различных журналах, пока в 1972 году не были собраны в отдельный том издательством «Альфил де Монтевидео» под заголовком одного из них: «Набо — негритенок, заставивший ждать ангелов».
Только один рассказ, «Тувалкаин кует звезду», опубликованный в «Эль Эспектадоре» 17 января 1948 года, так и не был включен в книгу, возможно, из-за отсутствия достоверного варианта. Имя главного героя, мало кто об этом знает, согласно Библии — имя кузнеца, который изобрел музыку. Три моих рассказа я прочитал в том порядке, в котором они были написаны и опубликованы, они мне показались противоречивыми и умозрительными, некоторые нелепыми, и ни один из них не отражал действительной жизни.
Мне так и не удалось определить тот критерий, с которым их читал такой строгий критик, как Эдуардо Саламея. И все же для меня они имеют значение, как ни для кого, ибо в каждом из них в определенной мере фиксируется стремительный ход моей тогдашней жизни.
Я читал множество чужих романов, которыми я восхищался, но не как простой читатель, а с целью перенять технику письма. То есть с точки зрения секретов ремесла. От метафизических абстракций первых трех моих рассказов до трех последних того времени я находил результаты своего начального образования писателя. Мне еще не приходило на ум использовать другие формы. Я считал, что рассказ и роман — не только два разных литературных жанра, но два организма, различные по своей природе, смешивать которые было бы пагубно. Сегодня я придерживаюсь того же мнения и убежден больше, чем когда-либо, в превосходстве рассказа над романом.
Публикации в «Эль Эспектадоре», несмотря на литературный успех, создали мне самые земные проблемы. Друзья, заблудившиеся в хмельных удовольствиях, останавливали меня на улице и просили взаймы денег на спасение, потому что не могли поверить, что такой известный писатель не получает огромных гонораров за свои рассказы. Мало кто допускал мысль, что мне не заплатили ни сентаво за их публикации, а я этого и не ждал от отечественной периодики, доставившей мне такое счастье.
Самым тяжелым было разочарование моего отца, когда он убедился, что я не мог взять на себя хотя бы свои собственные расходы, при том положении, что мои три брата из одиннадцати родившихся уже учились. Семья присылала мне тридцать песо в месяц. Только пансион мне стоил восемнадцать песо, не учитывая яйца на завтрак, и я постоянно был вынужден тратить из них часть и на непредвиденные расходы.
К счастью, у меня была странная привычка непроизвольно рисовать на полях газет, на салфетках в ресторанах, на мраморных столах в кафе. По-видимому, эта привычка шла еще с детства, когда я рисовал на стенах мастерской моего деда. Пожалуй, рисунки эти исполняли роль открывающихся затворов, дающих выход скрытому взрыву чувств.
Один случайный посетитель «Эль Молино», у которого были связи в министерстве, позволяющие поступить на работу рисовальщиком, даже не имея ни малейшего представления ни о рисовании, ни о чертеже, предложил мне устроиться на работу при условии, что мы поделим заработную плату. Никогда больше в моей жизни я не был так близок к коррупции, но не настолько близок, чтобы испытывать угрызения совести.
Тогда же я увлекся музыкой. В то время карибские народные песни, которые я слышал с младенчества, зазвучали в Боготе. Самая популярная программа называлась «Час побережья», вдохновителем ее был дон Паскуаль Дельвеккио, своего рода музыкальный посланник с Атлантического побережья для столицы. Программа выходила по воскресеньям утром и была настолько любимой, что карибские студенты танцевали в кабинетах радиостанции до самого вечера. Таким было начало невероятной популярности нашей музыки по всей стране до самых дальних окраин, что очень повысило престиж студентов с побережья в обществе Боготы.
Крупной помехой тех лет был страх жениться против воли. Не знаю, вследствие каких историй была распространена идея о том, что девушки из Боготы были доступны для парней с побережья. Они устраивали нам в кровати ловушки, чтобы женить нас насильно. И вовсе не из-за сильной любви, а из меркантильной мечты жить в доме с видом на море. Я никогда так не думал. Совсем наоборот, самые отвратительные воспоминания моей жизни связаны со зловещими борделями Боготы, куда мы ходили продолжить наше унылое пьянство. В самом гнусном из них я чуть было не лишился жизни, потому что одна женщина, с которой я только что провел время, выбежала голая в коридор и кричала, что я украл из ящика ее туалетного столика двенадцать песо. Два мужлана из дома повалили меня ударами, им было недостаточно, что они вытащили у меня из карманов последние двенадцать песо, которые у меня остались после жалкой любви, да еще и раздели меня до ботинок и тщательно проверили меня в поисках украденных денег. Во всяком случае, они решили не убивать меня, а сдать полиции, но тут женщина вспомнила, что день назад она поменяла укромное место, в котором держала свои деньги, и нашла их нетронутыми.
Из всех дружеских отношений, которые у меня завязались в университете, дружба с Камило Торресом была не только из самых незабываемых, но и самой драматичной в моей молодости. В один прекрасный день он в первый раз не пришел на занятия. Новость распространилась как лесной пожар. Он уладил свои дела и решил сбежать из дома в семинарию в Чикинкире, в ста с чем-то километрах от Боготы. Мать догнала его на железнодорожной станции и заперла в библиотеке. Там я и навестил его, он был бледнее, чем обычно, в белой руане (пончо) и держался с тем спокойствием, которое впервые меня заставило задуматься о состоянии благодати. Он решил поступить в семинарию по призванию, которое очень хорошо скрывал, и решил следовать этому призванию до конца.
— Худшее уже позади, — сказал он мне.
Именно так он говорил после расставания со своей девушкой, которую обрадовало его решение. После духовных откровений этого вечера он сделал мне абсурдный подарок — «Происхождение видов» Дарвина. Я попрощался с ним с точной уверенностью, что навсегда.
Пока он учился в семинарии, мы потеряли друг друга из виду. До меня доходили неясные сведения, что будто он уехал в Левен на три года, где получал богословское образование, что его посвящение не изменило его студенческого духа и светских манер, что девчонки, которые вздыхали о нем, относились к нему как к ряженому актеру кино, надевшему сутану ради кокетства.
Десять лет спустя, когда он вернулся в Боготу, сан уже наложил отпечаток и на плоть, и на душу, но ему удалось сохранить свои лучшие отроческие качества. Тогда я уже был писателем и журналистом без диплома, женатым и имел сына Родриго, который родился 24 августа 1959 года в клинике «Палермо» в Боготе. В семье мы решили, что именно Камило совершит обряд его крещения. Крестным отцом станет Плинио Апулейо Мендоса, с которым моя супруга и я еще раньше завязали кумовские отношения. Крестной матерью — Сусана Линарес, жена Хермана Варгаса, лучшего друга и хорошего журналиста, передавшего мне свое мастерство. Камило был ближе к Плинио, чем мы, и познакомился с ним намного раньше, но не захотел принять его в качестве крестного отца из-за его тогдашней симпатии к коммунистам, а также, возможно, из-за его насмешливого нрава, который вполне мог испортить торжественность таинства. Поскольку Сусана взяла на себя обязательства по духовному воспитанию ребенка, то Камило не нашел или не захотел найти другие доводы, чтобы помешать Плинио стать крестным отцом.
Крещение состоялось наконец в часовне клиники «Палермо» в ледяном полумраке, в шесть часов вечера, на нем присутствовали только крестные и я, да еще один крестьянин в руане и альпаргатах, который приблизился бесшумно как тень, дабы присутствовать на церемонии, не привлекая к себе внимания. Когда Сусана подошла к новорожденному, крестный отец бросил в шутку первую провокацию:
— Мы сделаем из этого ребенка великого партизана. Камило, готовясь к таинству, контратаковал в том же тоне: «Да, но партизана Бога». И начал торжественную церемонию с самым значительным и совершенно необычным решением для того времени:
— Я буду крестить его на испанском языке, чтобы безбожники могли понять, о чем речь в этом таинстве.
Его голос громко произносил высокопарные кастильские фразы, а я при посредстве латинского языка унесся в мои юные годы в Аракатаке, когда я был маленьким мальчиком. И в момент омовения, не глядя ни на кого, Камило придумал другую провокационную формулировку:
