Вадим Смоленский - Записки гайдзина
А тогда я сказал ему примерно следующее:
— Ну… Это как бы… У нас в России мода такая, на дзэн.
— А-а-а… — протянул он. — Мода — это понятно. У нас вот тоже — как жениться, так все христиане. Тоже мода. А как помирать, так снова все буддисты. Вот придет мода по-западному хоронить, тогда все договора мои накроются… Ты вино-то пей, не стесняйся, я подолью.
Еще одна гранатовая капля перекатилась ко мне на язык и медленно растаяла в горле. Хироко гладила спаниеля по загривку. Спаниель довольно жмурился.
Что ж… — сказал я себе. — На этом храмовом дворе не эпоха Тан, не эпоха Сун, и даже не эра Гэнроку. Давно не новость, что буддийские храмы на Японских островах превратились в погребальные конторы. Нынешнее время — это эпоха заката Дхармы. Наша повседневная сансара, оседлавшая технический прогресс, все беззастенчивее мимикрирует под нирвану. Между этими двумя полюсами уже нет того напряжения, которое раньше пробивало молнией человеческие мозги. Одно дело возжаждать нирваны, когда за дверью нищета, холера и деспотизм, — и совсем другое, когда там демократия, бейсбол и антибиотики. Если бы во дворце принца Гаутамы было спутниковое телевидение, то новая религия могла бы и вовсе не возникнуть.
Хотя… Вправе ли я делать выводы, не изучив вопрос до конца? Разве я обошел все храмы на этих островах? Разве искал себе учителя и не нашел? Может, есть места, где Дхарма живет и здравствует? Может, в соседней префектуре народился новый дзэнский гений, открывающий глаза любому встречному? Да пусть и не в соседней префектуре, пусть где-нибудь совсем далеко, например, в Тибете…
— А сатори уже измерили, — вдруг сказал бонза, вертя в руках пустой стаканчик. — Сделали энцефалограмму. Сначала альфа-волны, потом тэта-волны. Вот и всё сатори.
— Я читал об этом, — кивнул я. — Только, по-моему, измеряли не сатори, а самадхи. Оказалось, что у дзэнских монахов оно протекает иначе, чем у индийских йогов.
— Да? Ну, может… Скоро вообще все измерят. Сделают аппарат с проводами. Надел на голову, кнопку нажал — и получай хоть сатори, хоть самадхи. Или даже отпущение грехов.
— А вам интересно было бы попробовать с проводами?
— Не… Мне некогда.
— Лучше в бейсбол поиграть?
— Ага…
Клонящееся солнце коснулось черепицы на крыше храма. Кактусы продолжали стоять у лестницы, как часовые. Мне вдруг вспомнилась маленькая лютеранская церковь, на которую я наткнулся в один из своих велосипедных выездов. На ее ступеньках были рассыпаны розовые лепестки, оставшиеся от брачной церемонии, и пастор в черной сутане неторопливо сметал их длинной метлой. Закончив, он повернулся, и я узнал студента, у которого недавно принимал курсовик. Оказалось, что в свободное от учебы время он подрабатывает святым отцом. Сочетает брачующиеся пары по христианскому обряду.
— А что у вас в России пьют? — спросил Танака-сан. — Водку?
— Водку.
— Она вкусная?
— Кому как.
— Попробовать бы…
Из жилых построек за углом донеслись какие-то мексиканские напевы.
— Ну вот, — проворчал настоятель. — Ему уроки делать, а он музыку гоняет.
— Это Рики Мартин, — сказала Хироко, прислушавшись к звукам. — Вы любите Рики Мартина?
— Не знаю… — пожал я плечами. — Мало слушал. Не составил мнения.
— Я вообще не пойму, с чего это он такая звезда теперь. Начинал-то он в группе «Менудо»!
— И что?
— А то, что там ребята были еще симпатичнее! Почему ж теперь только он звезда?
— Может, у него голос лучше?
— Ну, разве что голос…
— Сходи-ка, усади его за уроки, — строго сказал Танака-сан.
Хироко встала и направилась к дому. Я проводил ее взглядом, удивляясь сочетанию японской фигуры с латиноамериканской походкой. Танака-сан подлил мне и себе.
— А ты какую музыку любишь? — спросил он.
— Разную, — ответил я. — Оперу люблю… Джаз…
— Джаз… — задумчиво повторил он.
Глотнул вина, потер кадык, помолчал…
— Погоди немного…
Поставил стакан, поднялся, зашагал к дому.
Ладно, — подумалось мне. — У хозяев свои дела, я их отвлекаю, да и дело идет к закату. Все же день выдался не самый бездарный. Я видел кактусы на храмовом дворе, видел злого столетнего спаниеля, выпил аргентинского вина с милыми людьми… Других впечатлений не предвидится, но уже хватит и этих. Сейчас Танака-сан облегчится, вернется, мы допьем остаток, я откланяюсь и покачу домой. А сюда загляну еще раз в апреле, перед увольнением. Брошу прощальный взгляд на цветущий персик.
Я встал, подошел к дереву, погладил шершавый ствол. Попытался представить, как этот персик выглядит весной, когда усыпан цветками. Впрочем, к апрелю он может и не зацвести, здесь высокое место. А жаль…
Да, пора ехать. Человек я тут случайный. Точек соприкосновения у нас две: иноземное происхождение хозяйки и любовь к красному вину. Духовные поиски такой точкой не стали. Приступать к ним вплотную я все равно ленюсь, а святой отец даже не собирался. Значит, нечего и трепаться о каких-то там поисках. Есть множество других тем. Вот сейчас он придет, усядется, и потечет беседа о погоде, о еде, о политике и о том, что в России холодно. Таких бесед я уже провел не один десяток. Значит, спасибо за вино, и пора ехать.
Собственно, чего я к нему пристал насчет сатори? Он ведь не бодхисаттва, он представитель трудовой династии служителей культа. Ему не о мозговых катаклизмах надо радеть, а о том, чтобы передать этот храм сыну. Со всей утварью, всей архитектурой и всеми договорами. Ради этой высокой цели он ежедневно бормочет сутры над покойниками. Да еще двор подмести, статуи подправить, дракончику ряху начистить, — до коанов ли ему с медитациями? Помахать в воскресенье бейсбольной битой и выпить потом красного вина — вот вся его духовная доминанта.
А моя доминанта тогда в чем? В том, чтобы, пролистав пару книжек по истории буддизма, горько вздыхать о закате Дхармы? Чтобы давиться несуразными рефлексиями, запивая их все тем же красным вином? Смешно…
Ну вот, позади опять хрустит гравий. Танака-сан отлил. Сейчас спросит меня, кто лучше, Горбачев или Путин. А потом спросит, сколько я плачу за квартиру, что готовлю себе на завтрак и что бывает внутри пирожков.
Допить вино и ехать. С доминантами потом разберусь.
Я последний раз хлопул ладонью по стволу и повернулся.
Боги и будды!
Настоятель храма Уммодзи шел по храмовому двору, неся пузатый черный футляр, не оставляющий сомнений по поводу его содержимого. Похожий футляр я видел каждую четвертую пятницу в кафе «Satin Doll». Правда, на том футляре было написано «Selmer», а на этом значилось «Yamaha» — но размеры и форма говорили, что внутри этого футляра находится то же самое.
Не альт. Не баритон. И уж заведомо не сопрано.
Тенор.
Настоятель сел на раскладной стульчик, опустил футляр на гравий, щелкнул замками. На синем бархате загорелась тускловато-желтая медь. Косой солнечный луч заинтригованно пробежал по клапанам.
— Я тоже люблю джаз! — сказал настоятель.
Обалдевший, не в силах выдавить из себя даже стандартной формулы удивления, я продолжал стоять под персиком. И чувствовал, как на лице у меня медленно расплывается улыбка. Счастливая улыбка несостоявшегося мизантропа.
Бонза просунул бритую голову в капроновую петлю с крючком на конце, бережно извлек инструмент из кофра, прицепил к крючку, вставил мундштук и принялся коротко дуть в него, подкручивая лигатуру. Отрывистые хрюкающие звуки, напоминающие морзянку, постепенно сменились более осмыслеными руладами. Я сел, плеснул вина ему и себе. Глотнул…
— Кто у тебя любимый саксофонист? — спросил Танака-сан.
— Ну… — задумался я. — Пусть, например, это будет Кэнонбол Эддерли.
— Это альтист. А из тенористов?
— Из тенористов… Ну, допустим, Бен Вебстер.
— О-о-о! — уважительно протянул он. — Бен Вебстер!
И, недолго думая, окатил меня с головы до ног «Звездной пылью»:
Опять лиловой пылью сумерки
крадутся по лугам моей души…
В конце каждой фразы он мастерски приглушал звук, продолжая дуть вхолостую, вибрирующим шепотом. Это слегка отдавало пародией, но все равно было здорово. Персик не успевал отряхивать звездную пыль с голых веток.
— Похоже! — одобрил я.
— А еще, — сказал он, — я могу, как Коулмен Хокинс.
И зарядил «Иерихон»: сначала просто тему, без особых трюков, а потом, когда настал черед соло, подключил артикуляцию, задвигал языком и губами, забубнил что-то непонятное с мундштуком во рту — может, то была Алмазная Сутра, а может Сутра Помоста Шестого Патриарха, этого уже и буддолог не разобрал бы.
— Класс! — похвалил я. — А под Майкла Брекера можете?
— Нет, — сокрушенно помотал он головой. — Под него не могу. А ты можешь?
