Кэтрин Мадженди - Над горой играет свет
Схватив бутылку с водкой, налила до краев, с грохотом поставила бутылку на стол. Одним глотком выпила полстакана.
— Мама, не надо. Пожалуйста. Я больше так не могу.
Я прижала к глазам ладони, потом опустила и посмотрела на нее:
— Мама, я прошу тебя.
Глаза ее, поверх края полосатого стаканчика, тоже смотрели на меня, но в них появилось незнакомое мне выражение.
Я робко к ней шагнула, она выставила вперед ладонь.
— Ты молодая. Все впереди. Я помню, как это было. Более-менее. — Она отвернулась к окну. — Я предчувствовала, что детство мое будет коротким, очень коротким. Они не дадут мне побыть ребенком. Проклятые кобели. Им главное заполучить то, что им приглянулось, им наплевать, как потом тебе бывает мерзко. Они считают, что молоденькие девочки точно такие же, как взрослые женщины. Баба она и есть баба. Эти не давали прохода, а еще и папаша измывался, порол нас просто так, по дури, нет бы обнять, приголубить.
Я молча слушала.
— Бабушка твоя старалась как-то все сгладить, заботилась, но ей и самой приходилось туго. А в тот день, когда к нам забрел твой папа, я знала, как нужно действовать. — Она допила водку, налила еще. — Я рада была сбежать из дома, но всего этого, — она обвела широким жестом стены и меня, как часть комнаты, — этого мне было мало, да, мало. Чтобы только муж и дети. Я была еще не готова к такой жизни, понимаешь? Ты меня понимаешь?
Я кивнула.
— Нет, где уж тебе понять. Хотя, конечно, тебе кажется, что ты все прекрасно понимаешь. Тебя ведь еще ни один не тронул, да?
Я опустила глаза, чувствуя, как щеки заливает жар.
— Это тебя и спасло. От меня, от здешних замашек. От того, что дочь повторяет судьбу матери, и дочь дочери сделает то же самое. Может, тебе удалось соскочить с этой раздолбанной колеи, а?
Я снова на нее посмотрела и словно бы вдохнула ее всю, она заполнила все мои легкие, каждую мою клеточку, я почувствовала, что задыхаюсь…
Мама взъерошила рукой волосы.
— Муся-Буся присылала мне деньги, это был выкуп за вас. Я тогда подумала, ладно, отпущу их, не навсегда ведь. Я думала, что сумею выкрутиться, строила хитрые планы. — Она тряхнула головой. — Я и с Харольдом связалась потому, что надеялась вас вернуть, всех. А он, это же надо, терпеть не мог детей.
Я смотрела на нее вытаращенными глазами. В горле что-то замкнуло, я не могла сглотнуть.
— И когда все к черту рухнуло, я подумала, может, вам и правда там лучше. А может… может, просто хотела быть вольной птицей, никаких забот. — Снова налила, жадно глотнула. — Харольд смылся, я вышла за Мелвина; этот хотел, чтобы я ему родила, он любил детей. Он сказал, что постарается вас вернуть.
— Он хотел нас вернуть? — Я села за стол, у меня уже подкашивались ноги.
Она боевито вскинула подбородок.
— Он хотел, чтобы я завязала с выпивкой и с сигаретами, чтобы я была не я. Размечтался. — Она брезгливо поморщилась. — Хотел, чтобы я пошла в церковь и рассказала этому самому Иисусу, какая я бяка и грешница. — Еще чего. Никто не смеет мне указывать, что и как я должна делать. Даже Иисус.
Я всматривалась в мамино лицо. И вдруг стало противно, бесил ее рот с улыбчиво приподнятыми уголками, и то, что от нее разило никотином и перегаром, бесило, что для нее главное она сама, ее желания. Эта внезапная ненависть была как защита, я должна была позволить ей пересилить любовь, иначе бы просто не вынесла столько боли.
— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. — Это было произнесено уже стальным голосом. — Ты только напоминаешь мне обо всем, что я потеряла. Только это и делаешь. Снова и снова заставляешь вспоминать то, что было. И чего больше нет.
— Мама, зачем ты все это мне говоришь? Зачем?
Она нацелила на меня указательный палец.
— Ты мне тут не нужна, слышишь? Катись назад в Блюйзиану-парься-бляся-под-бананом… к этой своей. — Согнувшись над столом, она закашлялась, выпустив изо рта целый клубок дымных змей, а когда разогнулась, добавила: — Мне и одной неплохо, и очень даже хорошо. Могу делать что хочу и когда хочу. Например, завести нескольких любовников. А когда ты тут бродишь, мне рассчитывать не на что. Я теперь товар подпорченный. Все ухажеры будут увиваться за тобой.
Я подпрыгнула как ужаленная и помчалась к братьям в шкаф, захлопнув дверцу, прижала ладони к лицу, захотелось умчаться верхом туда, где нет злобы и где все по-настоящему, без подвохов. Но я никак не могла отдышаться, вдох-выдох, вдох-выдох, часто-часто, тяжко-тяжко.
Через какое-то время я потащилась в свою спальню, мама даже не зашла посмотреть, как я, извиниться. Не зашла и не сказала, что погорячились, и будет. Что она наболтала всяких глупостей, но это спьяну, ничего серьезного. Я лишь услышала, как хлопнула ее дверь и щелчок запираемого замка. В голове зазвенели кусачие шершни, я специально им не противилась. Головная боль была легче боли сердечной.
Ночью мне приснилась бабушка Фейт. Она протянула ко мне руки, и я побежала к ней, снова превратившись в малявочку. Крепко прижав меня к себе, бабушка гладила мои волосы, а я плакала и плакала, уткнувшись лицом в ее подол. Мы с ней долго так стояли. Когда проснулась, все еще чувствовала запах теплого хлеба и яблок.
А утром я постучалась в мамину дверь, принесла ей кофе и тост.
— Ма-а-ам? Завтрак готов.
— Катись отсюда. Я же тебе все вчера сказала. — За дверью что-то грохнулось на пол и разбилось. — Позвони моему братцу, скажи, чтобы забрал тебя, как-нибудь обойдусь.
— Кофе горячий, как ты любишь.
— Не отопру, не выйду, не нужен мне твой гребаный кофе. И ты не нужна, понятно? И чтобы больше сюда ни ногой. Никогда! Ты слышишь? Ни-ког-да. Не желаю больше тебя видеть, пока я жива, не бывать тебе здесь, ясно? Вы, проклятые мои деточки, сгубили мою жизнь. Все, отныне и навеки никаких детей. У меня больше нет детей. У меня нет больше дочери. Прочь, брысь отсюда. — Что-то с грохотом шмякнулось о дверь, я отскочила, расплескав немного кофе.
Поднос я поставила под дверью и на ватных ногах поковыляла в кухню. Глянула в окошко: миссис Мендель возилась в саду. На голове у нее была смешная соломенная шляпа, обшитая матерчатыми цветами. Я стала пить кофе, подставив лицо ветру из форточки. Выпила весь, до последней капли, а потом пошла звонить дяде Ионе. Услышав в трубке его голос, через силу проскрипела:
— Дядя Иона, поскорее приезжай. Мама какая-то странная.
Он примчался мигом, будто летел на крыльях. Но и дяде не удалось выманить маму. На все уговоры она отвечала ругательствами и черными потоками оскорблений. Заявила ему, что не желает никого видеть. Что не нужен ей никакой брат, ни сейчас, ни вообще. По глазам дяди я видела, что эти ее высказывания бьют в самое сердце.
Два дня мы кружили у запертой двери, но когда мама пригрозила, что не притронется к еде, пока я тут, сдались, поверили.
Я собрала вещички, и меня отвезли в домик дяди и тети, к Звездочке и Верзиле. В домике я оставалась, пока не иссякли слезы. Плакала в основном во время прогулок верхом на Звездочке, она же никому не расскажет. Когда я почувствовала: все, слезы на исходе, — то сообщила дяде Ионе, что готова вернуться в Луизиану.
Позвонила Ребекке, сообщить.
— Будем встречать тебя в аэропорту.
Я летела в Луизиану, а боль, причиненную мамиными словами, развеял ветер, я позволила ему это сделать, боли как не бывало. Я запрятала маму на задворки памяти, так прячут старую фотографию со старыми родственниками, о которых никто не вспоминает, хотя все помнят, кто это такие.
Мы с папой, качаясь в креслах, потягивали чай, по крайней мере, я точно пила чай, а он, возможно, не совсем. Но тогда я, кажется, решила, что мне все равно. Поставив стакан на пол, папа достал кошелек и вынул оттуда мамино фото, протянул мне. Вот оно что, тайком носил его с собой. Мама была сфотографирована в полный рост. Левая рука на бедре, правая за спиной, будто мама что-то прятала. Платье плотно ее облегало, видимо, был очень ветреный день, волосы рассыпались по плечам, некоторые прядки упали на лицо.
— И ты все это время носил фото с собой?
Он потупился, как маленький мальчик, которого до ужина застукали у тарелки с печеньем.
— Да.
— Так-так, а как насчет фото Ребекки?
— Тоже есть, видишь?
Он распахнул кошелек и предъявил мне улыбавшуюся во весь рот Ребекку. Какая хорошенькая, подумала я. И такая искренняя, настоящая.
— Ты не должен держать в кошельке маму, — не могла успокоиться я, фото жгло меня, вызывало зуд негодования.
— Поэтому я и отдаю снимок тебе, теперь я свободен. — Он облегченно вздохнул, будто его действительно раньше что-то держало в плену.
Я спрятала фотографию в кармашек.
Еще раз глянув на Ребекку, папа улыбнулся и сложил кошелек.
— Наверное, считаешь меня глупцом, — сказал папа, пряча кошелек в карман.
Я не стала ему признаваться, что тоже никогда не могла устоять перед мамиными чарами.
