Дженнифер Доннелли - Революция
— Чего хотят революционеры и что они вынуждены будут сделать — не одно и то же. Революция висит на волоске. Если ее не подавят пруссы — подавят роялисты. Нам нужен сильный правитель. Кто-то, кого одинаково поддержат все. Герцог Орлеанский! Он существо самой редкой породы — якобинец голубой крови, одновременно роялист и революционер. Кто лучше него объединит разобщенную Францию?
— Ноу Франции уже есть король, — возразила я. — Людовик попреж-нему король.
— Это не надолго.
— Ты хочешь сказать, его отправят в провинцию?
— Отправить-то отправят… Но не в провинцию. Сперва будет суд. Просто для вида. А потом — гильотина.
Ярость отпустила меня. На смену ей пришел страх.
— Но есть дофин! — Я схватила Николя за рукав.
Он кивнул.
— Да. И его объявят королем. А герцог станет регентом. И будет править страной.
— До тех пор, пока Луи-Шарль не подрастет. Когда он станет совершеннолетним, герцог не сможет больше править, верно? — спросила я, хватаясь за последнюю надежду.
— Дофин — мальчик болезненный, как и его покойный брат. Многие считают, что он не доживет до десяти лет, не то что до совершеннолетия.
— Нет! — Я затрясла головой, не желая больше слышать ни слова.
Все это время герцог Орлеанский строил планы, чтобы погубить короля. Каждая ошибка, совершенная Людовиком, была ему на руку. Каждая победа, одержанная революционерами, помогала ему. А также неурожаи. И холодные зимы. И голод. И угрозы соседей. И гражданская война. Все складывалось в его пользу.
И я сама, собственными руками, тоже ему помогла.
Осознание кинжалом вонзилось в мое сердце. А вдруг я невольно выдала ему чьи-то имена? И кто-то сегодня погиб, оттого что я рассказала про его встречу с королем или про письмо к королеве? Что, если это из-за моих слов Луи-Шарль и его семья оказались в заточении? Я взвыла как раненый зверь и сползла на пол. Меня душили слезы.
— Поздно плакать, — сказал Николя, склонившись надо мной. — Вставай. Собери осколки и ступай. Чтобы к возвращению герцога тебя тут не было.
Но я не встала. Я лежала на полу, пока свечи не сгорели дотла, а утреннее небо не порозовело. Тогда я вспомнила, что мне пора на работу в Тампль, что Луи-Шарль ждет меня.
Я встала на четвереньки и хотела подняться, но тут увидела свое отражение в зеркале герцога. На меня смотрел незнакомец. Человек с бледным как мел лицом, по которому размазаны слезы, и с мертвыми глазами.
Я подползла поближе, отметая битое стекло, рваную одежду и рассыпанные драгоценности, и прикоснулась пальцами к незнакомцу в зеркале.
— Это Париж сошел с ума? — спросила я. — Или ты?
Я потрясенно перевожу дух. Алекс оказалась свидетельницей кровавой резни. Хуже того, она думает, что это она во всем виновата. Я помню, как мы проходили сентябрьские убийства в школе. Там были жуткие истории. Наша учительница, мисс Хаммонд, сказала, что о причинах этого кошмара много спорили — с того времени и до сих пор. Некоторые историки объясняли зверства спонтанным выплеском жестокости, массовым помрачением рассудка, подпитанным страхом и истерией. Другие утверждали, что кровавый беспредел был тщательно спланирован и срежиссирован теми, кто хотел избавить Париж от контрреволюционеров.
— Ну? А на самом деле? — спросила тогда Арден Тоуд.
— Либо первое, либо второе. Либо то и другое. Либо нечто третье.
— Вы, типа, так шутите, да?
— Я пытаюсь продемонстрировать вам, мисс Тоуд, что ответ зависит от угла зрения. Мария-Антуанетта однозначно видела происходящее в ином свете, нежели, скажем, бедолага каменщик, который смотрел, как его ребенок умирает от голода, и который сам боялся погибнуть от рук прусского солдата. Для первой это было бессмысленным кровопролитием. Для второго — скажем так, неизбежным злом.
— И че, можно и на экзамене вот так же ответить?
Мисс Хаммонд вздохнула.
— Поймите, история — это как тест Роршаха[43]. То, что вы видите, глядя на нее, рассказывает о вас самих не меньше, чем о событиях прошлого.
Я вспоминаю слова мисс Хаммонд и думаю про Алекс. Она была частью этой истории. Видела ее вблизи, собственными глазами. И то, что она увидела, привело ее на грань безумия.
26 мая 1795
Сегодня я дожидаюсь темноты на берегу реки. Вечернее небо безоблачно. Подле меня корзинка с моими ракетами.
Рядом сидит престарелая куртизанка мадам дю Барри и держит меня за руку. Я помню, как ей отрубили голову. Весь Париж это помнит. Она визжала до последней секунды. А сейчас она упрашивает меня: пожалуйста, подумай об абрикосах… о запахе роз… о пузырьках шампанского на языке…
Мертвые умеют обкрадывать так, как мне и не снилось. Они вытягивают из меня все самое дорогое. Прикосновение шелка. Шлепанье дождинок по мостовой. Запах снега на ветру. Забирают все, оставляя мне только привкус земли и пепла.
Я не могу думать о розах. Я думаю о гильотинах и о могилах.
Она морщится и говорит: это я и сама бы смогла. И уходит прочь.
Я как-то призналась Бенуа, что вижу их. Он сказал, что я окончательно и бесповоротно спятила. Но я не виню мертвецов. Не они свели меня с ума. И не сентябрьские убийства — хотя, конечно, они сыграли свою роль. И не казнь короля. И не то, что герцог Орлеанский был среди проголосовавших за эту казнь. И не ад Вандеи, где пылали целые города, где французы расстреливали французов. Женщин. Детей. Иногда их связывали цепями и топили в реке.
И не террор Робеспьера, когда тысячи людей лишались жизни на гильотинах, и крови текло столько, что парижане поскальзывались на улицах, собаки лакали кровавые лужи и над городом черными тучами кружили мухи. Я оставалась спокойной даже в тот день, когда герцога арестовали за измену и бросили в тюрьму.
Но я обезумела в час, когда забрали Луи-Шарля.
Его тюремщики сказали, что до них дошли слухи о заговоре: кто-то собирается вызволить принца и его мать из Тампля — а посему Ассамблея приняла решение их разлучить, чтобы их сложнее было похитить. К тому же, заявили тюремщики, Луи-Шарлю пора учиться быть добрым республиканцем. Настало время воспитывать его в духе Революции.
Королева сопротивлялась до последнего. Она заслонила Луи-Шарля собой и воскликнула, что им придется убить ее, прежде чем они прикоснутся к мальчику. Ей на это ответили, что убьют не ее, а Марию-Терезу. В конце концов она сдалась, чтобы спасти жизнь дочери.
И они его уволокли. Ему было восемь лет.
Когда его взяли, я шла по коридору — несла ужин для королевской семьи. Стражники как раз вырывали Луи-Шарля из рук матери и оттолкнули меня в сторону. Я упала, поднос с грохотом ударился о каменный пол.
