Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
Они остановились в каком-то саду на краю местечка… Опустили Яна на молодую траву. Все склонились над ним, пытаясь привести его в чувство, унять кровь, сочившуюся из груди. Но мальчик закатывал глаза, дыхание его слабело. Хрип прекратился. Лицо резко побледнело, оцепенело тело, глаза остановились. Ян умер. Они осознали это не сразу.
— Сынок мой! — выдохнул с мукой Пиханда и закрыл покойному глаза. Сведенными судорогой губами поцеловал сына в лоб. Встал, зашатался. Шванда поддержал его. Товарищи вокруг тихо завсхлипывали. Жуфанко вытащил из кармана четвертинку палинки, протянул Пиханде.
— Выпей!
Не сознавая, что делает, Само хлебнул и вернул фляжку.
Кто-то снял кожух — прикрыть покойного. Тут объявился хозяин сада. Они даже не заметили, как он приблизился.
— Умер? — спросил он по-мадьярски.
Само кивнул.
— Перенесите его в дом, — сказал хозяин, дополнив сказанное выразительным жестом.
Мужчины подняли мертвого мальчика и понесли через сад к недалекому дому.
На два следующих дня хозяин, мадьяр Иштван Иллеш, приютил восьмерых живых липтовских каменщиков и одного мертвого. Он предоставил липтовчанам ночлег и стол, не рассчитывая на вознаграждение. Разумеется, они помогали ему, чем могли. Вскопали заступом сад, накололи дров, кормили рогатых волов. Тем временем Иштван Иллеш нашел доктора, выправил разрешение похоронить Яна и успел в подробностях разведать о том, что произошло в местечке Элешд и по всей стране. Каменщики, оцепенев, слушали о случившемся. Ужас обуял их, когда они узнали, что солдаты и жандармы убили свыше семидесяти человек и еще больше ранили. Но поезда уже ходили. Правительство подавило забастовку железнодорожников при помощи жандармов, полиции и армии. Тиса призвал всех бастующих в армию, а организаторов забастовки приказал отдать под суд. Пиханда, познавший на себе всю лютую, звериную мощь венгерского государства, сидел уже два дня возле мертвого сына, отдавшись непреодолимой скорби. Напрасно предлагали ему питья, еды — он сидел молча, весь уйдя в свое горе.
После похорон каменщики стали собираться в путь. Поблагодарили хозяина Иштвана Иллеша и, сложившись, хотели заплатить ему, но тот не принял от них ни гроша. Да еще в дорогу дал хлеба и домашних колбасок. Иллеш направил их к двоюродному брату в Дебрецен, надеясь, что там они подыщут работу. Но в Дебрецене Пиханда с поезда не сошел.
— Лучше побираться буду, а здесь не останусь! — сказал он.
— Ворочусь-ка и я с Само! — решил Матей Шванда.
Остальные артельщики сошли на дебреценской станции. Подождав отхода поезда, они с печалью на лицах проводили товарищей. В вагоне Пиханду и вовсе захлестнуло горе, тоска придавила его.
— Не надо было оставлять там мальчика, — сокрушался он. — Надо было увезти его домой! Как я теперь жене на глаза покажусь?!
Матей Шванда успокаивал его, утешал, уговаривал.
На сей раз как-то быстро доехали до Кошиц.
Железнодорожники, правда, были раздражительны, вспыльчивы и по малейшему поводу обрушивались на пассажиров. А Шванда и вовсе оробел, обнаружив на станции, что у них не осталось денег, чтобы продолжить путь. Они вошли в вагон, но минуту спустя снова вышли.
— Вы что тут мотаетесь? — окрикнул их кондуктор.
— Денег нет на билеты, — признался Шванда.
— Садитесь! — кивнул кондуктор. — Сегодня и так вас свезем! Только ни звука! Железная дорога, стерва, не обеднеет!
Пиханда поплелся к окну и молча смотрел, как убегает и меняется окрестный пейзаж. До самого Попрада он не сдвинулся с места и не проронил ни слова. Матей Шванда не тревожил его: ни о чем не спрашивал, ничего не говорил. На станции в Попраде Пиханда вдруг поднялся и сорвал с полки свой рюкзак.
— Ты куда? — Матей схватил его за руку.
— Сойду! — Пиханда попытался выдерпуть руку.
— Не пущу!
— Невмочь мне ехать домой, Матей! — сказал в смятении Пиханда. — Уж лучше пешком. Пока дойду, может, наберусь духу!
— Нет! — сказал Матей. — Воротимся вместе!
Пиханда подчинился и сел. Поезд, миновав Штрбу, Важец, Выходную, стал не спеша спускаться к Кралёвой Леготе.
— Бери свои монатки, спрыгнем! — растормошил Пиханду Матей Шванда.
Спрыгнули они у гибовской сигнальной вышки, а когда поезд спустился мимо них в долину, увидели напротив — по другую сторону колеи — стрелочника Пуллу. В женском платке на голове он козырял убегающему поезду.
Не удержавшись, оба загоготали. Корчась от смеха, поддерживали друг друга, чтоб не упасть. Стрелочник Пулла подбежал к ним.
— Что случилось? — спросил он растерянно.
Шванда пальцем указал на его голову.
Пулла схватился за голову и сам рассмеялся.
— Я аккурат корову доил, — начал он объяснять, — а тут поезд загрохотал… Ну я и выбежал, в чем был. Корова у меня совсем дурная — ежели не жена доит, лягается как ошалелая. Вот я и повязываюсь платком, а то, не обмани я ее таким манером, ни в жисть не позволит подсесть к вымени… Ну, а вы-то как?
— Сына у меня убили, — сказал Само Пиханда.
— Боже великий, сына! — вскричал стрелочник Пулла. — Как так? Где, за что? Что же это такое?!
— В другой раз, Яно! — сказал Матей Шванда.
Простившись со стрелочником, они сбежали к реке.
Перешли йброд Ваг, взобрались на Глинище и немного поодаль в низине увидели Гибе. Без натуги сбежали к ближним гумнам, встретили первых односельчан. На вопросы не отвечали, не здоровались, а все как-то испуганно поспешали. Люди изумленно смотрели им вслед. Остановились они лишь во дворе — перед дверьми дома Пихандов, но войти не решились. Скинув с плеч рюкзаки, ждали. Вскорости на пороге появилась жена Само. Хотела поздороваться, но, вглядевшись в них, обомлела.
Сбежав по ступенькам, остановилась.
— А Янко где? — выдохнула. Склонив головы, они молчали. Жена вскрикнула, подскочила к мужу — Где ты оставил Янко?! — кричала она, тормоша его. — Где ты оставил нашего сына?
Пиханда зашелся в рыданиях.
2
После смерти сына с Само Пихандой что-то стряслось. Случилось это не сразу, не вдруг, а наступало исподволь, незаметно, но оседало в нем прочно, и в конце концов эта его перемена стала очевидной для всех. Впрочем, обо всем по порядку!
Сперва он вознегодовал на свое ремесло. В один прекрасный день, склонившись — с виду спокойно — над своим каменщичьим инструментом, он крепко себя изругал: «Эх, Само, Само, осел ты безмозглый, из-за своего бродячего ремесла сына погубил! Поделом же тебе! Разбогатеть вздумал, заработанными на чужбине грошами нужду свою захотел одолеть?! Вот уж поистине одолел! Ощерилась она тебе в лицо пуще прежнего, а заодно с ней и гнусная зубастая смерть! Знай терпи да скули! Реви, горбаться и копошись, душе твоей все равно уже не полегчает и сыну жизни не воротишь!» Он брякнулся на колени и, задыхаясь от рыданий, кулаками стал молотить по инструменту. Он завывал, крючился, выпрямлялся, до крови отшиб костяшки пальцев. Потом, схватив мешок с инструментом, взбежал на чердак и яростно швырнул его в угол. В тот же день он отправился к Аносте и Толькому — сообщить им, что выходит из социал-демократической партии Венгрии. Оба понимающе переглянулись. Решили — Само действует сгоряча, но со временем одумается и вернется. Но даром они ему что-то вдалбливали, даром уговаривали. Аноста в конце концов даже возмутился:
— Ведь не социал-демократы сына твоего убили! Убили его как раз те, против кого мы боремся, те, что отказывают народу в правах. Разве тебе не известно, что наша программа включает также и отмену законов и постановлений, ограничивающих свободу агитации и слова, требует полной свободы печати, организаций, союзов и собраний… Добейся мы этого, никто ни в одно собрание не посмел бы стрелять. А кто будет бороться за это вместо тебя?! Я или Биро? Ты хочешь сиднем сидеть и выжидать?!
Само лишь досадливо махнул рукой.
— Ни на какие собрания меня уже не затянешь! — сказал он.
— Да ты просто копотун копотливый! — вздохнул Аноста. — Что за дурость наперед зарекаться!.. Ты же человек, не скотинка! Или сразу подставь рога, пусть тебя привяжут к корыту!..
Тут уж и Само вскипел:
— Теперь-то я не дам себя околпачить! Никому! Даже тебе, Аноста! Ты хочешь свободы, братства, равенства между людьми независимо от национальности, расы, религии, пола. Да, действительно за это кто-то должен бороться! Но все эти криводушные пророки, что десятилетиями толкуют нам о том и морочат нас своими сказками, все эти пророки и фарисеи сами-то перед ружьями не встанут! Нет, не хочу даже слышать об этом! Заплатил я слишком дорогую цену!
Ян Аноста и Биро Толький остались ни с чем.
Вскоре и брат Валент попытался взять Само в оборот. Прежде он гнушался политики, а теперь всей душой ратовал за Словацкую национальную партию. Едва успев выразить Само соболезнование, он сразу же пошел сверлить ему уши программой этой партии.
