Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
Кузнец и звука не издал.
Жандармы обыскали дом, Ондро Митрона арестовали. Та же участь постигла его брата Юло Митрона, крестьянина Яна Древака и каменщика Само Пиханду. Однако ничего предосудительного у них не обнаружили, да и сами они никакого сопротивления не оказали. Под ружьями препровождали их жандармы в Градок. Вахмистр подремывал в карете. Перед жандармским участком в Градке повстречался им Пал Шоколик.
— Что, проворовались, голубчики? — спросил он, жалостливо заломив руки.
— Тебе лучше знать! — отбрил его Само и сплюнул. Слюна брызнула на кожаный сапог Пала.
— Погоди плеваться, Самко, слюни тебе авось пригодятся! — рассмеялся Шоколик и, шепнув что-то вахмистру, удалился.
В Градке держали их два дня, на третий повезли в Ружомберок. В поезде они запели, а потом им взгрустнулось. Растрогала их песенка, даром что жандарм подтягивал им.
Под вечер к ним в камеру пропустили Валента Пиханду и Яна Слабича.
— Не унывайте, ребята, выручим вас из беды, — сказал Валент. — Я уже выяснил, в чем вас обвиняют. Есть подозрение, что вы собираетесь у Ондро Митрона якобы с противогосударственными целями. Скрываете-де оружие, русскую, сербскую, чешскую и словацкую панславистскую литературу и листовки. Даже будто написали антигосударственную петицию. Но доказательств — никаких. И еще, дескать, вы оскорбили государя императора, Вену и Будапешт, сиречь все государство. А свидетель всему единственный: Пал Шоколик.
— Это он донес на нас! — выпалил Ян Древак. — Надо было нам его…
— Успеется! — со вздохом обронил Юло Митрон.
— Шоколика бояться вам нечего, если все будете держаться заодно, — отозвался Ян Слабич. — Схлестнулись, мол, из-за какой-то пустяковины, не то оскорбили его, вот он на вас и донес по злобе.
— За подковы не хотел заплатить! — сказал кузнец Митрон.
— Не хотел?
— Ни в какую!
— Именно так, Ондро! Не хотел заплатить за подковы, вот ты с ним и повздорил.
— Железо мое, работа моя, а подковы за полцены решил получить… Оно и правда — повздорили мы! И не раз! Как-то был у меня брат, да вот Само с Яном. Крепко мы тогда сцепились, в этом все дело!
— Вот этого и держитесь все вкупе, а прочее отрицайте, — наставлял их Валент Пиханда. — Ни в чем другом не признавайтесь, Шоколик единственный, больше никто против вас не свидетельствует. А ты, Само, — наклонился он к брату, — о социал-демократах ни-ни.
Само кивнул.
Оба адвоката ушли. Час спустя четырех арестованных разместили по отдельным камерам. А утром на другой день стали их поодиночке допрашивать. И в последующие два дня повторялось то же самое. Все, однако, дружно стояли на своем и ни в чем не признались. Следователи прибегали ко всяческим угрозам и никак не могли дождаться Пала Шоколика, которому надлежало изобличить их. И письменно его вызывали, и жандармов посылали, по Шоколика — как ветром сдуло. Искали его дома, расспрашивали о нем соседей: тому два дня, говорили они, хлестал он у Герша, а с той поры о нем ни слуху ни духу. Словно сквозь землю провалился. И только на четвертый день нашли его дети: утоп в собственном колодце. Через два дня арестованных выпустили, и Валент Пиханда с Яном Слабичем тут же затащили всех в корчму. Изумлению конца не было, когда Валент рассказал им, что приключилось с Шоколиком.
— Вот свинья! — помолчав, отозвался Само Пиханда. — Под завязку еще и хороший колодец испоганил, кто же будет теперь воду из него пить?!
Валент звал всех к себе в гости, но Само с Аностой рвались домой.
— Зайди хоть ты ко мне! — обратился он к Само.
— В другой раз, — отговаривался Само, — с ними хочу воротиться… А вот если бы ты помог мне с работой…
— С этим дело хуже!
— А в микулашских дубильнях? Ты же там пайщиком!
— И оттуда, людей увольняют, — погрустнел Валент. — Да и у меня там пока никакого веса…
Они горестно поглядели друг на друга, обнялись и расстались.
— Кланяйся матери, всем своим и Кристине! — кричал Валент, уже когда поезд тронулся. — Как-нибудь в воскресенье приедем в родное верховье вместе с женой!
Само Пиханда закрыл окно и подсел к Юло Митрону.
— Можно? — спросил он.
— Садись! Только без оскорблений!
— Боишься?
— Нет, не боюсь.
— Так вот что тебе скажу: сестру ты мне загубил, — сказал Само тихо, с упором. — Кристина еще могла бы выйти замуж!
— Могла, да не вышла! Я не заказывал ей!
— Перестал бы ходить к ней!
— Ну а не перестану?
— Вот я и говорю: ты ее совсем загубил! — еще раз сказал Само.
— Знаешь что, Само, — Митрон схватил его за руку. — Оставь нас в покое! Прошу тебя, оставь нас обоих в покое! Нам лучше знать, как нам быть!
Само посмотрел на Митрона, а потом отвел взгляд. Опустил голову, покорился. Только тогда расслабилась Митронова рука. Они продолжали сидеть рядом, но больше и словом не перекинулись.
Родные встретили их, словно они воротились с проигранной битвы. Дети повисли на Само, а Мария расплакалась у него в объятиях.
— Столько горя и мертвых уже в январе! — шептала она, положив голову ему на грудь. — Плохой год будет…
— Зачем так говорить, родная! — оборвал он ее с улыбкой. — Когда же умирать, как не зимой?
Он привлек к себе жену, детей, и они все вместе вошли в дом.
Глава пятая
1
По весне Само Пиханде казалось, что вот-вот, словно дерево, он выбросит корни и листья. Голова раскалывалась, во всем теле — тревога, ладони зудели. Подчас он смотрел на себя в зеркало с опаской: вдруг откуда-нибудь выбьются из него эти корни и листья. А взглядывая на солнце, иной раз думал, что и с ним у него тоже какое-то сходство, что-то вроде роднит их. Он и солнце с превеликим трудом продирались сквозь зиму. Но солнце весной уже не только ежедневно всходило и заходило — его благодатное тепло все вокруг пробуждало к жизни. И Пиханда с радостью обогнал бы самого себя. В конце марта и начале апреля он спроворил все полевые работы — пропахал, засеял, посадил — и со дня на день становился беспокойнее.
— Ох, женушка, надавал бы я кому-нибудь тумаков, — говорил он злобно, — враз бы измолотил кого! Попробовал бы кто меня оскорбить иль огреть по башке! У-ух, я бы с ним за это сквитался, ей-ей, кости бы переломал! Эх, Мара родная, вздул бы я кого, право слово, вздул бы!
— Коли тебе так приспичило, ударь меня! — предложила ему Мария. — Только в корчму сейчас не ходи, тебе ведь недолго и невинного изобидеть! Знаю, что с тобой! На стройку, в чужую сторону тебя потянуло. Вот что тебя смущает, терзает и злит!
— Да уж пойду, куда денешься! — сказал Само, оживившись. — Деньги надобно заработать! И пожалуй, прихвачу с собой старшего — Яна. Ходить в школу ему теперь не обязательно, вот пускай и попробует в подручных у каменщика!..
Как вознамерился, так и сделал. Уже в конце марта стал сколачивать их бывалую артель. Перво-наперво слетал к мастеру. Петер Жуфанко-Змей стал изворачиваться, долго скреб за ушами, кривил губы, хмурился и знай охал да ахал: куда, мол, к чертовой матери, тащиться им, да пропади она пропадом вся эта каменщичья работа. Но так было только с первого разу: в обычае водилось поначалу артачиться, судить-рядить да надлежащим образом отнекиваться. Когда же Само явился к нему во второй раз, Змей от радости чуть не бросился обнимать его. Инструмент у него был уже приготовлен, рюкзак собран.
— Ну, Самко, я не против, — сказал он с улыбкой. — Не знаю только, в какую сторону нам податься?
— На Кошице надо идти, потом повернуть на Мишковец[96], Дебрецен и Варадин-Великий, — живо разговорился Само, — Яно Аноста уж с неделю расспрашивает в поезде всех каменщиков. Мужики из Довалова намекнули, что вроде под Варадином есть работенка до самого лета, а то и до осени.
— Да так ли оно? — насупился Жуфанко.
— Дома у печи ничего толкового не надумаешь! Идти надо. Поглядим — увидим!
— Что ж, я — за! — повторил Жуфанко.
На том сошлись и остальные. Бенедикт Вилиш-Самоубивец предложил было наладиться в Краков, но дал себя переубедить. Матей Шванда-Левша согласился без единого слова. Мельхиор Вицен-Мудрец долго ломал голову, все мозгами раскидывал. Целую неделю перед отходом глаз не смыкал. Сновал от товарища к товарищу, то одно его не устраивало, то другое, до обеда носился с таким прожектом, после обеда с иным. Из прежних артельщиков один Юрай Гребен-Рыба отказался идти — уже давно успел подрядиться в другом месте. На его жену Стазку ложилась вся забота о детях. Брат ее, Феро Дропа-Брадобрей, колобродил по свету. А остальные все как один дали согласие.
Ребята из прежней артели почти не изменились, разве что годков прибавилось. Встречаясь, они уже величали друг друга не кличками, а настоящими именами. Словно совестились за клички перед детьми.
