Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
Сунув руку в карман, вытащил сто гульденов и положил их под ведро с водой.
И снова вышел в ночь.
Каждый несчастен по-своему. Валент не умел скулить от отчаяния, не рвал на себе волосы, не раздирал кожу ногтями, не выл, не бился головой об стену. Он лишь шагал и шагал. Вышел впотьмах за околицу, спотыкаясь пошел под звездами проселком и даже не заметил, как двинулся в обратный путь. Он ни о чем не думал, ничего не воображал себе, лишь без устали вышагивал. И хотя немного полегчало, неодолимая печаль в нем оставалась. Тягостное уныние в кровь саднило нутро. Тело, правда, расслабилось, словно ставши легче, отпустила судорога, сводившая мышцы. Но исторгнуть из себя печаль, горе, всхлипы, рыдания и жалость было невмочь.
— Ну и разобрало же тебя! — сказал Валенту Само, когда тот воротился домой. — На, выпей!
Он налил ему сто граммов палинки, не забыл и о себе. Чокнулись, выпили.
— Валент, горемычный ты мой! — причитала мать Ружена, суетясь вокруг сына, грустно клонившего над столом голову.
— Ох и наделал делов, ох и наделал! Поел бы хоть! Поесть тебе надо!
— Не буду, мама!
— Выпей! — предложил опять Само.
После третьей рюмки Валент разговорился.
— Был я у нее!
Мать, Само и Мария удивленно переглянулись, обступили Валента.
— Ну и что? — нетерпеливо спросила мать.
— Ничего! Выставила вон! Видеть не хочет, знать не желает. Ненавидит меня…
— Что ж, так-то оно и лучше! — вздохнула мать и вдруг улыбнулась.
— Налей-ка мне еще! — попросил Валент, подставляя рюмку.
Братья повеселели.
— Петер, поди сюда! — подозвал Само своего десятилетнего сына. Мальчик радостно подбежал. — Представляешь, что надумал! — Само выразительно подмигнул. — Ну-ка, скажи дяде, что ты в голову забрал.
Мальчик сконфузился.
— Часовщиком хочет стать! — выдал его отец.
У мальчика засияло лицо.
— Хочу! — сказал он.
— Мало ли чего хочешь! — нахмурился Само. — А знаешь, какая это незадача часовщиком быть? Нынче часы разве что у священника, учителя, нотара да кой у кого из зажиточных крестьян. Что ж чинить станешь? Горе будешь мыкать всю жизнь!
— Поди сюда! — улыбнулся Валент племяннику. Мальчик прижался к нему. Валент отстегнул от жилета цепочку и вытащил из кармана часы. — Дай-ка руку!
Мальчик протянул ладонь — Валент опустил на нее часы.
— Смотри не сломай, они твои.
Все ахнули, осчастливленный мальчик еще долго держал ладонь открытой. Округлившимися глазами смотрел он на часы, а когда наконец осознал, что они ему подарены, закрыл ладонь и бросился к дяде на шею. Обнял его, поцеловал и тут же побежал в соседнюю горницу. Все дети понеслись за ним. Братья улыбнулись друг другу, чокнулись.
4
Утром Валент простился с матерью, братом, невесткой и детьми и собрался домой. Мать провожала его.
— Загляну к тестю и теще, — сказал Валент. — Может, дадут коляску до станции. А вы-то видитесь, бываете друг у друга?
— После смерти отца никто у нас не показывался.
— А вы?
— Все недосуг было!
Они обменялись взглядами, покивали.
— Помни, сынок! — Мать схватила его за руку. — Хоть ты и ученый, а рано гопать: скажешь гоп, как перескочишь. Держись подальше от политики, для бедняка политика — петля. Делай свое дело честно и добросовестно!
Мать перекрестила его.
Валент обнял ее, поцеловал и пошел. Постаревший Гадерпан пробирал во дворе работников. Чихвостил их почем зря, грозился с работы прогнать, а заметив Валента, сразу притих, словно устыдился.
— Еще вчера тебя ждал.
— Заболтались мы с братом.
— Ну заходи!
— Я ненадолго, — сказал Валент. — От Гермины поклон. Она бы тоже приехала, да доктор запретил. Надо поберечься.
— Срок-то когда? — улыбнулся Гадерпан.
— Вот-вот!
Гадерпан пошел за водкой, а Валентом занялась теща. Он рассказал ей о дочери. Теща нахмурилась.
— А что болтают о тебе и о Ганке, знаешь?
— Знаю!
— Этого нельзя было допустить!
— Что поделаешь? Перевешать все село прикажете?
— А хотя бы! — Теща гневно топнула.
— Глупости! — осадил ее Валент. — Они правы, она ждет от меня ребенка!
— Мужик! Болван! — процедила сквозь зубы теща. — Мужиком был, мужиком и останешься, будь ты хоть стократ доктор!
Валент не проронил ни слова.
Поклонившись, вышел. Вскорости воротился Гадерпан с рюмками и бутылью вина.
— Где же он? — спросил.
— Ищи-свищи!
— Послушай-ка, что ты ему опять наболтала?
— А то, что ему полагалось услышать! Растяпа он, мужик, и ничего больше!
— Ну и дуреха! Радуйся, что он посадил себе на шею твою дочь. Или хочешь, чтоб он назад ее приволок?! Я ведь тоже мужик!
— Оба из одной плахи вытесаны!
Выбежав из дому, Гадерпан стал выглядывать Валента.
— Паныча не видал? — окрикнул он ближайшего работника.
— Уехал! — был ответ.
— Беги за ним, пускай тотчас воротится!
Валент не воротился. Быстро поднялся по Глубокой дороге, добежал запыхавшись до Камня, а оттуда, перемахнув через Вахтаров холм, спустился к железнодорожной станции в Кралёвой Леготе.
В Ружомберок поспел еще до обеда.
Жена встретила его радостно, по он был мрачен, все отмалчивался, хмурясь пролежал всю вторую половину дня.
— Тебя что-то тревожит? — не унималась Гермина.
— Нет!
— Как наши?
— Живут, кланяются тебе!
— А ваши?
— То же самое.
— И все-таки с тобой что-то неладно?!
— Да ничего, господи! Устал, поезд меня вконец доконал, да еще ты добавляешь… Иди отдыхай!
Она подсела к нему, взяла за руку.
— Я все знаю. Мама уже две недели назад отписала, — сказала она вполголоса, глухо. Он хотел встать, но она удержала его. — Мне это не мешает. Смирилась я… Что было, то было… Теперь ты только мой!
Прильнув к нему, она тихо заплакала.
5
И вдруг прорвало куль: посыпались роды… К исходу года в семье Пихандов, если считать и Ганку Коларову, их было четверо. Взошла опара в соломенном лукошке. Сперва примостится она незаметно под белой полотняной салфеткой, особо даже не пахнет, сидит смирно, не шелохнется. И вдруг приподнимет легонькую салфетку, выбродит за стенки лукошка, перевалит через край, перескочит, пощупает вокруг себя пространство, клейко пристанет к предметам, и запах ее разольется широко окрест. Какое это чудо, когда женщины рожают! Детьми пахнет весь дом, целый мир! Ничто на свете не источает такого аромата, как женский, человеческий плод! После долгих месяцев Само Пиханда впервые почувствовал себя счастливым: он поднял высоко над головой новорожденного сына, потом опустил его к лицу, нежно уткнулся носом в его мягкое брюшко, понюхал его, поцеловал в ножку, в спину, попку — и смеялся, плакал и снова смеялся…
— И наречен будет Марек! — провозгласил он.
И был он Марек. И были крестины. На крестинах был и Ян Аноста с женой, счастливый и веселый, потому что нашлась причина вытащить из гардероба черный, ловко сшитый костюм шерстяной ткани, который он так любил надевать. От избытка счастья Аноста упился в первый же час.
— Социалист народился! — выкрикивал он. — Да здравствует социалист!
— Уж лучше трубочист, наверняка проживет дольше.
Невесть откуда взявшийся фотограф сделал памятные снимки, а потом тоже нализался. Все гости, позабывшись, набрались через край. К полуночи упились до зеленого змия — зелье просто из ушей сочилось. Вылакали даже то, что притащили в подарок, и все казалось мало. Один Само пил неохотно… Словно мыльную воду тянул. И была неповторимая минута, когда он наклонился с женой над новорожденным и тихо прошептал: «Смерть можно одолеть только жизнью!»
Через неделю родила Кристина. Сбежались все замужние и детные подружки — помогли запеленать малого Ивана. Матильда Митронова в отчаянии опрокинула керосиновую лампу — спалила бы дом и сама бы сгорела в нем, кабы не мать. Та погасила крепнувший пожар, руки сожгла, а дочь уберегла. Юло Митрон усыновил детище, устроил ему крестины и, крепко сжав кулаки и сощурив глаза, высказал над отпрыском свое пожелание: «Пусть падет на загуменье метеорит, величиной с колокол, и я выкую тебе из него бессмертное сердце!»
Ганка рожала трудно и долго. Впадала в беспамятство и снова приходила в себя. Надрывалась от боли. О грядку кровати искровянила пальцы. Три повитухи спасали ее, но ребенок родился мертвый. Роженица потеряла много крови, промучилась день, утопая в белых, высоко взбитых перинах, и умерла.
Месяц спустя пришел черед Гермины. Валент Пиханда за день до родов убежал в горы, оставив жену на попечении матери и акушера. Это были самые тяжелые дни в его жизни. Он горевал по сыну, жалел Ганку и с тревогой думал о жене. Когда, вконец измученный, через два дня воротился, ему сообщили, что у него родился здоровый сын Мариан. Он словно уцепился за что-то над пропастью. Ужас падения отпустил его. Было невмочь кричать, но и молчать он не мог. Он бросился к сыну и, увидев его, застыл от изумления, словно не верил собственным глазам. Лишь исподволь на губах его заиграла улыбка.
