Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
«Тут, пожалуй, куда способнее быть корчмарем, нежели мельником!» Осенью, весной и зимой всякий день приезжали крестьяне — то с зерном, то за мукой, отрубями и мякиной.
Мать Само — Ружена пробыла на мельнице несколько месяцев, но спалось ей там неспокойно. Она воротилась в село и стала домовничать у Кристины. Однако нет худа без добра: Самовым ребятишкам не приходилось всякий день — и в снег и в слякоть — топать в школу и обратно. Иной раз по два, по три дня жили у бабушки.
Само решил разбогатеть.
Мало было обмолота, он еще обрабатывал землю — ту, что арендовал у Валента. Выкашивал и засаживал малый участок при мельнице. Держал коров, овец, поросят, кур, гусей и уток. Мария, размечтавшись об индюшках, достала выводок. С индюком, правда, было хлопотно — наскакивал на людей. Поток у мельницы всегда кудрявился форелью. И разумеется, в мельничихиной кухне не переводился рыбий дух. Само надсаживался как лошадь, но не жаловался. Трудился сколько мог и сколько хотелось. За тяжелой работой как-то легче жилось.
Две овчарки сторожили мельницу.
Ночами они так лаяли, словно решили не умолкать до скончания века.
2
— Горшки починяю, оплетаю! — раздалось как-то под вечер у мельницы.
Дети скучились вокруг дротаря, и Мария позвала его в дом. Дротарь сел на низкий стул, короб поставил рядом.
Мария принесла три дырявых горшка.
— Вот этот больно прохудился, — указала она на один.
— Чинил я и похуже, — сказал дротарь. — Если горшок стоящий, можно все жестяное дно сменить. — Улыбнувшись, он с любопытством оглядел Марию. Мастер принялся за дело. Мария разрешила детям смотреть, как он чинил первый горшок, а потом погнала ужинать и в постель.
Мельница однозвучно отбивала свою мелодию.
У каждой мельницы — она своя.
Само вышел из мукомольни к дротарю весь белый, поздоровался и пошел умываться. Раздевшись до пояса, вымылся и вытерся большим льняным полотенцем.
— Проголодался! — Он схватился за живот.
— А его позвать? — спросила Мария, указавши на дверь, за которой еще постукивал дротарь.
— Позови!
Подождав, пока дротарь кончит работу, они пригласили его к столу. Он вымыл руки и, бодро сев за стол, принялся с аппетитом закусывать.
— И охота вам бродить вот так по свету! — заметил Само.
Дротарь поднял на него удивленный взгляд.
— А кто ж вам худой горшок починит? — спросил с улыбкой.
— И то сказать! — Мария взяла сторону дротаря.
— Да с прибытком ли вы? — не отставал Само.
— У меня жена, дети, — ответил дротарь. — А земли — кот наплакал, вот и делаю, что умею. Ремесло и короб от родителя получил, да и сыновья мои пошли по дротарной части. С горем пополам, а кормимся своим трудом. Зато чего навидался на свете — ни за какие деньги не купишь. Во Франции однажды видел я мужичину, у которого голова была что бочка из-под капусты, а высунутым языком он пятки облизывал…
Мария, недоверчиво поглядев на дротаря, улыбнулась.
— Не верите, ясное дело, — сказал он. — Не хотите — не верьте, а я, право слово, не вру. Такого нагляделся, что и не поверишь, — диво ли, что и вы сомневаетесь. Ну а видели бы вы женщину, у которой было тридцать пять ребятишек, а самый махонький мальчонок — величиной с грушу, тоже бы дивовались… Точь-в-точь с грушу, ни-чуточки не больше. Плясал, прыгал, говорил, в одежке ходил, а сам с грушу. Сказывали, ему уже тогда сорок стукнуло. То был Янко Грашко[106]! Как бог свят, Янко Грашко!
Само рассмеялся, Мария толкнула его локтем.
— Что ж, у него и глаза, уши, зубы, все было? — спросила она.
— Все на месте, как у всякого. Он даже курил, и папироса была не намного короче его… Сплел я ему из тонкой проволоки мебелишку, чтоб есть и спать было на чем. От радости он в момент на меня вскарабкался, а потом мы оба упились. Он — из наперстка, я — из стакана.
— Где это было? — спросил мельник с улыбкой.
— В Швейцарии, — невозмутимо ответил дротарь. — Да я видел там и другие вещи…
— Ну, рассказывайте, рассказывайте! — весело подбодрил Само дротаря, когда тот примолк ненадолго. Само вдруг сделалось приятно, хорошо. И хотя из вежливости не смеялся, а веселился он от души.
Мария улыбалась.
— В Альпах видел я глубокую пропасть! — продолжал дротарь. — Крикнешь в нее — три дня не откликается. Я тоже громко крикнул в нее! Дыра была черная, темная, глубокая. Я и впрямь три дня дожидался не емши, пока эхо воротилось. Исхудал я тогда — поднесь в тело никак не войду. Вот, сами видите! — Дротарь указал на свое отощалое тело.
— Кушайте еще, кушайте! — вскочила Мария и положила ему на тарелку добавки.
— Отчего же в Швейцарии не остались? — спросил мельник. — Работы не было?
— Серединка на половинку. И разве я мог бы забросить дротарский короб? Это же все равно что над предками надругаться. Можно, наверно, и больше где заработать, да деньги прах: ну их в тартарарах! Так-то я сам себе голова, хожу по вольной волюшке и делаю свое дело. — Он развел спокойно руками. — Людям нужен, радуются, когда меня видят. Не будь нас, дротарей, сколько б худых горшков на свете водилось?! Хуже нет, когда собрался похлебку варить, а горшок течет. Вот и не диво, что люди привечают дротарей. Боже, чего только не надавали мне! В Турции один магометанин прямо-таки всучил мне гармошку с поющим соловьем. Играешь на гармошке, а соловей поет, аж слеза прошибает. В Польше, к примеру, достался мне ножик, который вовек не затупится: сам себя точит, а острие ничуточки не убывает. В Германии работал я месяц у одного умельца, так тот подарил мне мельницу, которая все, что ни попадет в нее, в вино обращает. Вложишь картофелину, она смелет ее, а в стакан вино течет. Кусок хлеба сунешь — такая же история!
— Мне бы такую мельничку! — вздохнул Само. — Я бы тут же корчму открыл…
— Кто про что, а ты все про корчму! — вмешалась жена.
— На старости лет и я за это возьмусь! — сказал дротарь. — Поброжу еще пару годков по белу свету и осяду. Корчму открою. Пройдете мимо — заходите, поднесу чарочку!
Они встали из-за стола, и Мария принялась мыть посуду. Дротарь все топтался вокруг короба, все вглядывался во тьму. Само уже и расплатился с ним, но он все как-то мешкал уходить.
— А нельзя ли мне переночевать у вас? — спросил дротарь.
Само взглянул на жену — та кивнула.
— Что с вами делать, ночуйте! — согласился Само. — Только не будет ли мельница вас тревожить?
— Я крепко сплю!
Дротарю постелили в прихожей и сами улеглись спать. Мария под периной посмеялась еще над дротаревыми побасками и задремала. Но Само привиделся дурной сон. Будто ночью он убил дротаря и украл у него волшебную мельничку. Молотил на ней зерно, молотил, и в большие бочки стекало красное вино. Он попробовал вина и вскрикнул. Не вино то было, а кровь. Кинул он мельничку в ручей, и из нее сразу забила кровяная вода. Мельница мелет, да уж не выстукивает: тук-тук-тук, а все — вина-вина-вина…
Само проснулся потный, истомленный. И до чего же обрадовался, увидев дротаря живым и веселым.
— Благодарствую за ночлег, за хлеб-соль. Честь имею! — откланялся дротарь.
Само проводил его до дороги. Воротившись, споткнулся об один из починенных горшков. Пригляделся — а горшок полнехонек, второй тоже и третий.
— Ты чего в эти горшки налила? — крикнул он Марии.
— Я? — изумилась жена. — Дротарь, должно, налил воды в них, не текут ли — проверить.
— Да не вода тут!
— А что ж это может быть?
Вынесли горшки на свет — вгляделись.
— Клянусь богом — вино! — оторопел Само, попробовавши красной жидкости. — Что ни есть натуральное!..
Мария заломила руки.
— Неужто он и вправду?.. — прошептала она испуганно и не договорила.
Само выбежал, остановился посреди дороги, но дротаря и след простыл.
3
Не было случая, чтобы нищий Гагош, шагая мимо, не заглянул на мельницу. Ходил он в чистом, хоть и латаном платье. Длинный серый брезентовый плащ свободно ниспадал с плеч до самых пят. Правой рукой сжимал он большую палку, на левом плече болталась объемистая сума. На вид ему было лет пятьдесят, высокий, худой, даже костлявый, лицо украшала густая, с проседью борода и усы. Глаза — живые, любопытные. Говорил он звучным, сочным голосом, а когда смеялся, удивлял всех белыми блестящими зубами. Уже многие годы, правда с перерывами, появлялся он в Липтове, откуда и родом был. На два-три месяца запропастится, потом опять тут как тут. Люди привыкли к нему и, не дожидаясь, пока он начнет попрошайничать, совали ему в карман чего-нибудь съестного. Что ни год исхаживал он всю Австро-Венгрию, зная все тамошние языки. А было их — по его уверению — около десяти. Он ни разу ничего ни у кого не украл, и люди с радостью его привечали.
